— Глупее, брат, некуда.

Сутки они почти не разговаривали. Спали и думали, понимая, что запутка, кроме смеха, никуда не делась и распутать её ещё предстоит. Пришли братки Шерхана и афганцы Ставрова. Братки принесли пять пакетов самых разнообразных деликатесов. Афганцы — три апельсина. Кажется, они уже подружились, во всяком случае взаимной враждебности между ними не наблюдалось.

— Всем, кто был на стрелке, от меня премия — по штуке баксов, — сказал Шерхан и на всякий случай уточнил, — и афганцам — тоже.

— Шерхан, значит мы теперь вместе? — обрадовался его заместитель, и все остальные братки тоже заулыбались.

— Не так всё просто. Мы тут с командиром порешаем наши вопросы, к концу недели выйдем, и вы всё узнаете. А вы там пока не ссорьтесь без нас.

— Ну что, командир, — сказал Шерхан Ставрову, когда они остались одни, — люди ждут нашего решения. Ты, конечно, пронимаешь, что я не могу просто так отдать тебе эту точку. После этого меня остальные барыги под презрительное ржание с рынка выгонят. Или придётся кровью доказывать им, что я ещё в силе.

— И ты, Шерхан, понимаешь, что мы не можем просто влиться в твою бригаду. Мы не блатные и не рекетиры и никогда ими не станем.

— Понимаю… Ты на чём с этим барыгой сошёлся?

— Что будем работать на него за зарплату.

— Стрёмно.

— Да и я думал это сделать только для начала. А вообще была мысль создать своё охранное предприятие. Давай вместе?

— Мне — в барыги заделаться?

— Какие барыги, Шерхан? Союз свободных бойцов.

— Что-то тут такое есть. Прокачать бы эту тему с Валидолом.

Ранним воскресным утром, когда родители ещё спали, он соскочил с постели, наспех позавтракал и выскользнул из дома. Надо было успеть исчезнуть, пока родители не встали, чтобы не пришлось объяснять, куда он пошёл. Что может заставить мальчишку 13-и лет встать в выходной в 7 утра? Папа с мамой не поверили бы никаким объяснениям, а правда показалась бы им абсурднее, чем любая самая глупая выдумка. Он пошёл в церковь.

В Бога Серёга не верил, но, как ни странно, очень завидовал верующим. Вот собираются они в своём храме, молятся и пребывают в уверенности, что их в этот момент слышит высшая сила мироздания. Ведь это такая же фантастика, как если бы кто-нибудь нашёл способ связи с неземной цивилизацией, которая в миллион раз выше землян по развитию. И теперь можно в любое время обращаться к этим высшим существам и даже к их лидеру, пребывая в уверенности, что он всё слышит, хотя и ничего не отвечает. К этому космическому лидеру можно даже обращаться с просьбами, но дело даже не в этом, а в том, что он тебя слышит. Серёга очень любил научную фантастику и, конечно же, мечтал о контакте с высшим разумом. И вот оказывается, прямо посреди Москвы живут люди, уверенные, что они установили этот контакт. Конечно, они ошибаются, но разве эта уверенность не делает их счастливыми?

Кроме научно-фантастической литературы, он очень любил исторические романы. Если задуматься, так ведь это то же самое, потому что минувшие эпохи — мир столь же для нас недоступный, как и цивилизация Альфы Центавра. Разве не было бы здорово оказаться хоть на час среди наших далёких предков, про которых мы знаем, конечно, больше, чем про инопланетян, но с которыми мы точно так же не можем поговорить, или хотя бы посмотреть на них. А церковь была живым фрагментом давно ушедших эпох. Когда-то давно все люди верили в Бога, а в наше время это уже невозможно — наука слишком далеко шагнула, и потому верующие сейчас — своего рода гости из прошлого, и взглянуть на них прелюбопытно.

Но в церкви всё оказалось не так — никакой фантастики, никакой ожившей истории. Народу было мало, а потому каждое лицо приобретало большое значение, и вот несколько лиц обратили на себя внимание своим болезненным выражением. Они ни мало не напоминали гостей из прошлого или людей, которые умеют разговаривать с высшим разумом. Они куда больше походили на душевнобольных — какие-то пришибленные, словно в любой момент ожидающие удара палкой по голове и не раз по голове получавшие. Они смотрели искоса, недобро и болезненно кривились. Таковы были женщины лет 50-и, да ещё злобные старухи, время от времени шипевшие на вертлявых детей, которых притащили в свой старушечий мир — убогий и неполноценный. Мужик в церкви был только один — безногий инвалид с редкой, неопрятной бородкой.

Священник выглядел весьма высокомерно и казался чуждым это миру. Короткая элегантная бородка — это чтобы его на улице, когда переоденется, за священника не принимали. Хитрые цепкие глазки, сразу видно — не дурак. Из-под рясы выглядывают безупречно отутюженные брюки. Ряженый.

Серёге стало в церкви тяжело, почти невыносимо. Его буквально вытолкнуло на улицу, где он сразу же с удовольствием вздохнул полной грудью. Хотелось никогда больше не вспоминать про эту психбольницу и про этих сумасшедших. Он ни сколько не расстроился, полагая, что лишь убедился в том, в чём и так не сомневался: в наше время могут верить в Бога только душевнобольные. Для умного образованного человека этот путь закрыт. Вот только другой путь всё никак не прорисовывался.

На первый взгляд, в его жизни всё было очень даже нормально: хорошие родители, неплохие друзья, интересные книги, увлекательный спорт — без больших усилий он выполнил первый разряд по биатлону. Поступив на истфак МГУ, он обеспечил себе вполне респектабельное будущее. Не было в его жизни только одного — смысла. Во всяком случае, он его не видел, причём не только в своей жизни, но и в жизни, как таковой.

Смотрит на дерево и думает: «Растёт дерево. А зачем? Могло бы и не расти. Когда-нибудь дерево умрёт, и ничего не изменится. Всё будет точно так же, как было до него и как было бы без него». Логично было тоже самое думать о себе самом: «Если я умру, и от этого ничего не изменится, значит, в моей жизни нет смысла. Что бы я ни делал, я мог бы этого и не делать примерно с тем же результатом, да с тем же результатом я мог бы и вовсе не рождаться. И зачем тогда я живу?».

Иногда ему казалось, что он видит землю из космоса. Планета покрыта тонким слоем плесени. Эту плесень именуют жизнью — особой формой существования белковой материи, разумея под этим человечество вместе с флорой и фауной. А другие планеты не покрыты плёнкой плесени-жизни, и Земля могла быть свободна от этой плесени, и ничего бы в космосе не изменилось, да и сам-то космос на хрен нужен? Он был уверен, что ответов на эти вопросы нет, и искать их не надо, и понимать тут ничего не надо, потому что нечего понимать. Просто большинство людей не задумываются над отсутствием смысла, а некоторые, немногие, задумываются. Последние весьма несчастны, и он к ним принадлежит.

Выход из этой ситуации представлялся ему понятным, как дважды два: надо себя обмануть, то есть придумать некий смысл и поверить в него, и тогда появятся силы жить. Понятно, что любой смысл — ложь, потому что на самом деле нет никакого смысла в «особой форме существования белковой материи». Но если правда невыносима, а ложь спасительна, значит иначе — никак. Значит, нужна вера. Не важно, во что верить — лишь бы верить. В деньги, в любовь, в коммунизм, в Бога. Если человек в нечто верит, у него возникает ощущение, что он живёт не напрасно, и не важно, что это самообман, лишь бы помогало.

Но вот ведь беда. Серёга не верил в то, что «за деньги можно купить всё». Он не верил в то, что «ради любви к женщине стоит жить». Он не верил в то, что «коммунизм — будущее человечества». В Бога он тоже не верил. При этом он считал, что если уж во что-то верить, то лучше всего в Бога. Это наиболее универсальная вера, разом отвечающая на все вопросы бытия и ни в чём не оставляющая никаких сомнений. Но именно в Бога он был меньше всего способен поверить. Объективные данные современной науки не оставляли для Бога никакого места в мире. И тогда он возненавидел науку за то, что она отняла у него Бога, ничего не предложив взамен. Он готов был своими руками душить учёных-материалистов, несмотря на свое полное теоретическое с ними согласие. Он вдруг понял, что если бы не гнусные материалисты со своей подлой правдой, люди верили бы в Бога и были бы гораздо счастливее.