— Здесь всё расписано. Слева в графе — какая хавка поступила на склад за месяц, а справа — что было в меню.

Вопреки шуркиному ожиданию, вор очень внимательно прочитал все записи и с удивлением посмотрел на собеседника.

— За месяц — это только для примера. Могу представить данные за несколько месяцев, — решил добавить Шурка, ёжась под тяжёлым воровским взглядом.

— Конкретно поработали, пацаны, — рассудительно проговорил Квадрат. — Сука ваш директор. Но что если в этой тетрадке фуфло? — вор повысил голос, его глаза, острые, как две заточки, впились в шуркину душу.

— Отвечу по понятиям, — сказал Шурка, не дрогнув.

— Тебе сколько лет?

— Пятнадцать.

— И что ты хочешь, пятнадцатилетний капитан?

— Нам сейчас достаётся где-то процентов 20 нормальных продуктов. Остальное берёт себе сука. Я предлагаю так: вы с ним поработаете и за это будете брать 20 процентов продуктов. Остальная хавка пойдёт в нашу столовую. А сука перетопчется.

— Ты за кого меня держишь, пацан? — усмехнулся Квадрат. — Что же я, по-твоему, буду у детишек пайку отбирать?

— Но мы сами предлагаем. Мы просим — возьмите нас под себя. Это ж просто так не бывает.

— Хорошо говоришь, — протянул Квадрат задумчиво и несколько даже сентиментально. — Такая смена подрастает, просто удивляюсь. Тебя как зовут?

— Шура.

— Значит так, Шура. Мы эту тему пробьём. Я тебе верю, но порядок есть порядок. Если всё так, как ты говоришь — вопрос решим. С вас ничего не возьмём, вся хавка пойдёт на вашу кухню. А за работу с нами ваш начальник рассчитается.

Директор детского дома лежал в углу гаража с окровавленным лицом. Сильно его не били, только нос расквасили, да пару раз врезали под дых, но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы привести трусливую жирную мразь в состояние совершенно исступлённое. Квадрат привёл Шурку в гараж, где с директором работали двое блатных.

— Мы, Шура, поговорили с этим человеком, — рассудительно начал Квадрат, — и вот что нам удалось выяснить. Всё дело в том, что он не любит детей. А это очень плохо, когда директор детского дома не любит детей. Я правильно говорю, бродяги? — блатные оскалились и закивали, а Квадрат продолжил: — Душа у него гнилая, и тут уж ничего не поделаешь. Но он обещал нам изменить своё отношение к работе. Сказал, что больше не будет жрать детскую тушёнку, а если будет, то обязательно вместе с жестянкой, — блатные сдержанно хихикнули. — Ты доволен, Шура, или ещё есть вопросы?

— Нет. Благодарю.

— Может быть, хочешь пнуть эту мразь пару раз?

— Не вижу смысла.

— Хорошо говоришь, пацан. Никогда не надо делать того, в чём нет смысла. Учитесь, бродяги.

Квадрат поставил Шурку смотрящим за детдомом. Это отнюдь не было потешным или почётным назначением. Шурка вполне осознавал, что на него легла полная ответственность за всё, что происходит в этих стенах. Завоз продуктов они контролировали, теперь всё шло на кухню. Ни один воспитатель теперь не мог обидеть ни одного воспитанника. За этим следили строго. Одного педагога уличили в приставании к юным воспитанницам. По рекомендации Шурки люди Квадрата кастрировали этого «педагога», чтобы избавить его от соблазнов и всем прочим преподать урок нравственности. А вскоре в детском доме сделали ремонт. Деньги, и раньше на ремонт выделявшиеся, на сей раз украсть не удалось.

Прошло 3 года, покидая детдом, Шурка напутствовал директора: «Тревожно мне оставлять вас без присмотра, Николай Николаевич. Нет уверенности, что честность уже вошла у вас в привычку. Так что я буду иногда заходить. Не расслабляйся, сука», — Шурка очаровательно улыбнулся. Директор молчал, мрачно и сосредоточенно глядя в стол.

Квадрат отдал Шурке, вскоре ставшему Шерханом, привокзальную, площадь. Пришлось немало попотеть, выкорчёвывая здесь беспредел, в первую очередь — ментовской. Беспредельных ментов сливали в ментовскую же ССБ или прокуратуру, а если не помогало — в прессу. Постепенно на площади остались только честные менты, которым служилось здесь очень легко — порядок был и без них. Они, правда, не могли заработать здесь ничего, кроме зарплаты, но Шерхан время от времени баловал мусорню премиями за честность: то ящик водки выставит, то подарит всем по блоку дорогих сигарет, а иногда и деньжат подбросит, особенно многодетным ментам, которым реально трудно было выживать на зарплату.

— С мусорнёй дружбу ведёшь, Шерхан, — напрягся Квадрат, — не по понятиям.

— Всё по понятиям, Квадрат. Это они у меня с руки едят, не я же у них. Моих барыг никто не может иметь кроме меня, и если я сумел мусорню укоротить, так кому от этого плохо? А барыги мои платят исправно, и в общаг я отстёгиваю не слабо.

— И барыг ты, говорят, жалеешь, — кряхтел Квадрат, — они могли бы больше платить.

— Как положено платят, 15 процентов с оборота. А больше — это уже беспредел.

— Ты что, Шерхан, решил мне беспредел предъявить?

— Никаких предъяв. Ты спросил — я ответил. Если у тебя сомнения — подними вопрос на сходняке.

— А девочек почему на площадь не пускаешь?

— Мне смотреть на них противно. И ты знаешь, Квадрат, что по понятиям с девочек хавать стрёмно.

— Ладно, Шерхан, не будем ссориться. Только дивлюсь я на тебя. Вроде бы ты правильный пацан, а если присмотреться — мужик.

Шерхан молча пожал плечами и улыбнулся.

— А как ты думаешь, Шерханушка, почему я тебе тогда помог с детским домом?

— Разве ты помог мне? Ты за детей заступился. Поступил, как честный вор. А я с этого навара не имел — одни хлопоты.

— А то, что площадь под тебя отдал? За это ты тоже не хочешь старика поблагодарить?

— Ты знаешь, Квадрат, что не прогадал. Ты очень хорошо знаешь, что я никогда не буду крысятничать и никогда тебя не подставлю, не кину. Кто-то может быть, и больше отстегнул бы тебе с площади, а ты бы постоянно ждал ножа в спину. А со мной ты спокоен.

— Согласен, Шерхан, уверенность в друге, спокойствие — дорого стоят. Я ведь старый уже, не такой шустрый, как раньше был, а ты мне спину прикрываешь. Ты не кинешь, я знаю. А вот смотрю на тебя и напрягаюсь. Не могу понять почему.

Шерхан всегда был сам по себе, но понятия уважал и воров чтил. Воровская идея казалась ему выражением природной глубинной справедливости, которой он за всю жизнь ни у кого больше не нашёл. Детдомовское детство твёрдо убедило его, что любой представитель государства — враг. Государство для того только и существует, чтобы паразитировать на людях, выжимать из них все соки, унижать и топтать ногами. Все эти ничтожества от мента до министра только и делали, что хапали и наслаждались своим превосходством над простыми людьми. Сейчас государство провозгласило новую политику и стало поощрять частную инициативу. Может быть, честным людям стало от этого лучше? Ничего подобного. Новыми хозяевами жизни на глазах становились барыги — ничтожные, трусливые, жадные, такие же, как и власть их породившая. Воры презирали и государство, и барыг. Воры ничего не боялись и ни перед чем не останавливались, отстаивая свои представления о чести и справедливости. Это очень нравилось Шерхану.

Вор не работает не потому что ленив. На самом деле управление арестантским миром одной только Москвы требует куда больше сил и способностей, чем управление всей милицией Союза. Любой вор мог, не напрягаясь, заменить любого министра, при этом дел у него поубавилось бы и жилось бы ему полегче. Воровской отказ от работы вызван вовсе не желанием облегчить свою жизнь, а пониманием того, что государство у нас — поганое, нечеловеческое, и пахать на него могут только дураки, трусы и подлецы. Вор идёт на постоянный риск, претерпевает порой невероятные лишения, отказывается от многих человеческих радостей и берёт на себя бесчисленные заботы только для того, чтобы не замарать себя сотрудничеством с этим государством. И простых людей вор никогда не обижает, а, напротив, заботиться о них куда больше, чем ментура. Как сказал один законник: «Мы воры, а не крадуны, нам красть некогда, у нас на груди крест, а за спиной — мужики-горемыки».