— Майло! Юаэлай! — счастье чужака, казалось, искрилось и било через край. Оно заполнило всю поляну теплым светом, и не нужно было быть ведуном, чтоб понять, как рад он своему брату.

— Нубил… — речь раненного скорее угадывалась, чем была слышна. Сколь бы ни были волшебны препараты Лекаря, исцелить в один момент такие травмы не под силу даже Али-владыке.

— Майло амсохэпи! Амсоглэ юаэлай… — лилась бессвязная речь чужака, но ни Нит, ни раненный воин даже не пытались его понять. Охотник отстраненно наблюдал за картиной, вспоминая, где именно он мог слышать похожую речь, а раненный воин, явно из последних сил, вцепился здоровой рукой в своего друга, да так, что тот вынужден был замолчать.

— Элис? Нубил, вохэпн висхё?

Нубил, именно так звали трусливого лекаря, не ответил, лишь бросил в сторону быстрый взгляд, и опять повернулся к своему другу. Они молча смотрели друг другу в глаза, но это, наверно, и был тот ответ, которого воин ждал и боялся. Понимание, что произошло нечто нехорошее, гримаса боли, намного более страшной, чем от раны в груди и изломанных костей — боли вечного расставания. И сознание опять покинуло его. Нит слишком хорошо читал по лицам, чтоб не понять произошедшее — воин потерял в этом бою дорогого человека, и это было для него намного страшнее, чем собственные раны. Проследив за взглядом Нубила, охотник увидел неподалеку молодого, стройного и безнадежно мертвого воина — ему еще повезло, их когти разорвали ему шею, и он умер быстрее, чем успел это осознать. Легкая смерть, светлая дорога в голубой мир, но… Что-то заставило Нита напрячься, и через миг он понял, что в мертвом воине не так. Он был девушкой. Молодой, красивой, стройной, женственной девушкой, которая еще могла родить десять детей, но глупо погибла, сражаясь в одном строю с мужчинами. Как истинный Верный Пес, впитавший чуть ли не с молоком матери уважение к женщине, да что там — преклонение перед Женщиной, как перед божеством, единственным, которое способно дарить жизнь, этой смертью Нит был потрясен больше, чем всеми остальными. Потому что смерть мужчины — это лишь ступень в его жизни, которую пройдет каждый, прежде чем попасть в голубой мир, а смерть молодой женщины — это несуществование для всех тех детей, что она могла родить. Ведуны говорят: когда умирает воин, плачет Али-владыка, когда умирает женщина, плачет весь мир. Разве можно подобрать слова лучшие?

— Нубил, — позвал охотник, и, когда чужак повернулся, показал пальцем на мертвую девушку и спросил. — Элис?

— Элис, — кивнул Нубил. — Лэйди Элис Кроуфод.

— А он? — жест Нита ну нуждался в переводе. — Как его зовут?

— Эдвард. Лорд Эдвард Гамильтон, — представил своего друга Нубил.

— Вот и познакомились, Эдвард, — задумчиво произнес Нит Сила, и ему, наконец, удалось поймать давно ускользающую мысль.

Эдвард, Элис — такими именами в страшных детских сказках, которые рассказывала ему мать, могли звать загадочных древних бриттов, у которых были короли и королевы, которые жили далеко на западе и сгинули много-много лет назад. Но, видно, не до конца — кто бы мог подумать, что там тоже осталась человеческая жизнь. "Мне во всем этом не разобраться", — решил для себя Нит. — "Надо отвести их к ведунам, пусть они решают, что делать дальше". Но, чтоб окончательно проверить свою догадку, он спросил Нубила то одно единственное слово, которое осталось в памяти Верных Псов и прошло сквозь века. Слово, которым, иногда, называли весь тот ужас, что окружал людей. Всё: коварные болота, ядовитые растения и травы, убивающие своим дыханием пески, вода, от одного глотка которой в страшных муках умирал даже самый сильный охотник. Хищники, болезни, дожди, голод, холод, набеги каров, даже они — чтоб назвать оживший кошмар, с которым год за годом, поколение за поколением боролись Верные Псы, достаточно было произнести лишь одно слово, и все понимали, что имелось в виду. Слово, смысл которого давно забылся, и лишь ведуны хранили его в бездонных глубинах своей памяти. Нит Сила произнес это слово.

— Лондон?

— Лондон, Лондон! — вместо того, чтоб, как все нормальные люди, ужаснуться, Нубил почему-то весело закивал, как будто услышал нечто очень приятное, чем можно и нужно гордиться. А потом, показав сначала на мертвую девушку, потом на Эдварда, потом на себя, добавил. — Эдинбеа! Виафром Эдинбеа!

Нит ничего не понял, но уверенно кивнул в ответ. Теперь он был точно уверен, что сможет найти с чужаками общий язык.

1980 год от Рождества Христова, 22 марта

— Эдвард, ну наконец-то!

— Сэр, лейтенант военно-космических сил Гамильтон по вашему приказу прибыл! Слава Иисусу!

— Королю слава! Отставить! Ты садись, я с тобой не как начальник, а как дядя хочу поговорить.

— Слушаюсь, сэр! — щелкнув каблуками, молодой сияющий парень занял место для посетителей, и, пока дядя, лорд Дэвид Гамильтон, прославленный адмирал и директор Королевской Военной Академии Эдинбурга, самого престижного ВУЗа империи, перебирал какие-то бумаги, осмотрел его кабинет. В последний раз. Сегодня он, наконец, получил звание лейтенанта, а значит скоро его отправят на службу, может быть — в Новую Шотландию, или даже на одну из космических баз, а потом, героем, через несколько лет, он вернется в Эдинбург, где и дальше будет служить во славу империи! Так было с его дедом, отцом, дядей, с двумя старшими братьями… Да что там говорить — одна только фамилия Гамильтон в имперской армии говорила больше любых титулов и званий. И никто из Гамильтонов никогда не проходил весь путь, от курсанта до адмирала или генерала, ни разу не "понюхав порох" — его дед блестяще подавил восстание в Африке, служба дяди в Новой Шотландии вошла во все учебники по военному делу, значит и он, Эдвард, должен будет как-то проявить себя, не в штабных учениях, а в настоящем деле. Британская империя будет гордиться лордом Эдвардом Гамильтоном.

Как гордится его дядей, адмиралом Дэвидом Гамильтоном. Вся левая стена кабинета увешана наградами, от боевых орденов до золотого креста, который вручает только король, и только за выдающиеся заслуги перед верой и отечеством. Тут же висит картина, портрет в полный рост, выполненный в старинной манере голографической живописи — Его Величество Генрих XII вручает коленопреклоненному адмиралу шпагу и дает испить из Святого Грааля крови Христа. Эдвард был на этой церемонии, стоял в задних рядах, и помнил, какая гордость за род Гамильтонов переполняла его душу.

На правой стене не было наград, но были боевые трофеи. По ним, как по страницам открытой книги, читалась вся жизнь директора академии. Тут были головы африканских львов и южно-шотландских тигров, слоновьи бивни и желтые скальпы кровожадных дикарей, стяг разбитых мятежников Нью-Кардифа и золотой крест, подарок благодарных ацтеков новому военному губернатору Теночтитлана к шестьсот пятидесятой годовщине обращения к Христу. Тут же висело и оружие. От старинных английских луков и аркебуз, до плазменной твердотельной винтовки "MAS-9/9" и личного боевого распятия с благословением самого Папы. В самом углу неприметно пылилась шпага, та самая, с картины напротив, хоть каждый подданный Его Величества знал, что ценность этого оружия стократ превышает ценность всех остальных трофеев. На всю Британскую империю таких шпаг было всего пять — у короля, адмирала Гамильтона, лорда Гордона, и две — в музеях, Королевском музее Эдинбурга и Музее истории Нью-Лондона. И больше, чем пять, этих шпаг никогда уже не станет.

На стене кабинета за креслом адмирала не было трофеев или наград. Там было всего лишь три вещи — распятие с Иисусом Христом, и два портрета, самого Дэвида Гамильтона и Папы Марка III, гордости рода Гамильтонов — хоть он и не пошел стопам своих предков, не стал военным, но его служение во имя Иисуса было временем общепризнанного расцвета католичества, когда удалось полностью искоренить еретические секты по всей империи.

— Эдвард, — отложив бумаги, Дэвид устало потер виски. — Во-первых, поздравляю с окончанием академии. Мы с твоим отцом гордимся тобой, своей учебой ты не посрамил славы предков. А во-вторых, у меня есть для тебя нехорошая новость. Вот, держи, — адмирал протянул Эдварду какой-то конверт.