— Я задам этот вопрос герцогу Алларэ на следующем допросе, — кивнул Кана, одной короткой фразой давая Мио понять, что Реми тоже арестован.
Плохо. Очень плохо. На кого теперь надеяться? Руи на севере, граф Агайрон наверняка поверил в королевские бредни и считает герцогиню отравительницей дочери.
— Так что это был за яд? Если я и так знаю ответ, то, сказав мне, вы ничего не теряете.
— Настойка чемерицы, — попался в ловушку следователь.
Чемерица… ядовитая трава, которой крестьяне травят вшей. Найти ее — проще простого, и у любого аптекаря, и во дворце тоже найдется. Хранилась она и в особняке Алларэ — да трудно было найти во всей Собране дом, где не держали на всякий случай пузырек с ядовитой не только для ползучей пакости, но и для людей настойкой. Как просто и банально, и, главное, действенно — подлить в вино сладковатую, почти безвкусную настойку…
И даже если ее найдут при обыске, всегда можно сказать, что она всегда хранится в доме на случай борьбы со вшами. След оказался остывшим. Редкий яд можно было бы попытаться вычислить. Этим средством мог воспользоваться кто угодно, хоть давешние жердь с толстушкой. В вине распознать вкус чемерицы очень сложно, а пузырька достаточно, чтобы человек за несколько часов отправился на суд к Сотворившим. Увы, оттуда не возвращались, чтобы назвать имя убийцы.
Вчерашняя сцена возымела успех. На завтрак Мио принесли топленое молоко, свежее масло и горячие булочки, а на обед — целую миску салата из свежих овощей. Повар почему-то увлекся корнями сельдерея или петрушки. Мелко нашинкованные светлые корешки оказались удивительно вкусными: сладкими, но без приторности, сочно хрустящими на зубах. Герцогиня, которая обычно помалу, увлеклась. Она собиралась опустошить миску до конца. Не нужно огорчать тюремщиков, взявшихся за ум.
Мио попыталась подняться со стула, и обнаружила, что не чувствует ног. Удивительное дело, неужели так объелась? Недаром мать и тетушки убеждали ее, что благородной девице много есть не подобает. Но после скудной тюремной пищи салат был настоящей отрадой, и потом, овощи — не пирожные: от них не полнеют.
Ресницы оттягивали вниз отяжелевшие веки. Девушка прикрыла глаза. Ей было хорошо, легко и спокойно. Все решится, все образумятся, и ее выпустят из Шенноры. Такое глупое обвинение не может продержаться долго. Следователь Кана хоть и неуч, и ничего не понимает в винах, но не глуп и весьма мил. Он поговорит с Реми и разберется, истинного убийцу найдут и накажут.
— Все будет хорошо, — сказала она вслух.
Слова звучали медленно и протяжно, словно герцогиня Алларэ выпила пять бокалов вина подряд.
Вдруг вспомнилось то, что она не вспоминала почти полгода. Первый бал в королевском дворце. Ей недавно исполнилось восемнадцать, и она страшно досадовала, что из-за смерти матери и траура пропустила прошлый ежегодный бал в честь годовщины коронации. В столице была настоящая жизнь, а еще там был Руи, Руи, которого она не видела три года, но который писал ей такие милые и забавные письма. Должно быть, он запомнил ее пятнадцатилетней девочкой с острыми локтями, слишком длинными ногами и сбивчивой походкой. А она выросла, выросла, выросла!
Герцог Гоэллон не узнал ее во взрослом бело-зеленом платье и с высокой прической, с диадемой в волосах, с тяжелыми изумрудными серьгами. Реми рассмеялся и подтолкнул сестру к старому другу, сказав — "Что, ты уже не сможешь посадить эту малявку на колени, а?".
Руи, такой невозможно взрослый, целых тридцать три года — страшно представить, целая жизнь, — внимательно заглянул в ее глаза и очень, очень нескоро ответил:
— На этот раз мне понадобится согласие дамы, а не ее родственников.
Мио улыбнулась — разумеется, а как же иначе. Ее уже не волновала пышность дворца и наряды других красоток: она видела только высокого светловолосого человека в светло-сером кафтане.
Очень кстати заиграла музыка.
— Если вы умеете танцевать, герцог… — по-взрослому улыбнулась Мио и первой подала ему руку.
Они танцевали целый вечер, только трижды Реми требовал "уступить ему даму", но с братом танцевать она уже привыкла, он заменил ей учителя танцев, и легкости, с которой она двигалась навстречу Руи, была обязана именно брату и господину, а вот герцог Гоэллон был ей почти незнаком. Она знала его едва ли не с первого года жизни, и все равно он был почти чужим — новый, неведомый, столичный Руи, одновременно серьезный и насмешливый, изящный и надежный, как крепостная стена, и уже по-новому, заново, вновь любимый именно таким, настоящим, а не призраком из памяти и девичьей грезы…
…и она танцевала, танцевала, танцевала — не уставая, не насыщаясь ни ритмом, ни пьянящей упругостью собственного тела, стремившегося лишь к одному из всех, кто был в огромном бальном зале.
Сейчас вернулось то полузабытое, невозможно и нестерпимо прекрасное ощущение скольжения по волнам музыки, полета на крыльях нот, незавершенного падения в чужие руки, — такие знакомые, такие непривычные.
"Я хочу танцевать!" — подумала Мио. Ноги ее уже слушались, она встала и закружилась по камере в танце, и ветер, невесть откуда взявшийся в Шенноре свежий морской ветер, соленый и терпкий, как дома, подхватил ее и унес в сверкающую тысячей свечей ночь.
В этом сражении у Собраны было на тысячу человек меньше, а у тамерцев — на пятнадцать тысяч больше, чем во время поражения у Смофьяла, но герцога Гоэллона подобный расклад не обескураживал. Девятитысячный перевес противника в численности господин главнокомандующий обозвал "незначительной помехой". После этого заявления половина офицеров штаба задумалась о том, не закружилась ли у него голова от успехов в сражении у Эйста. У другой половины после того же Эйста любые сумасбродства главнокомандующего вызывали только восторженное одобрение.
Рикард не знал, к какой партии примкнуть. Седмицу назад у Эйста, когда они сделали невозможное — все вместе, каждый — он готов был носить герцога на руках. Он командовал пехотой, а после сражения, подобрав коня, оставшегося без всадника, помчался к штабной палатке; даже сам не понял, как преодолел давнюю, еще с детства, нелюбовь к скачке галопом.
— Мы победили, мой… маршал! — проорал он, спрыгивая перед стоявшим у палатки Гоэллоном.
— Я не маршал, Рикард, — улыбнулся тот, сам протянул руку для пожатия, а потом крепко обнял Мерреса, похлопав по спине. — А вы молодец!
Рикард был пьян, хотя всю седмицу не касался вина: пьян победой, запахом крови, искренней похвалой и ладонями на плечах, пьян от бесконечного чистого неба над головой и от того, что враг бежал с поля боя. От того, что герцог позволил ему сражаться и победить, а весь прошлый позор был забыт.
Теперь ему снова казалось, что герцог решил убить их всех. Один раз Воин улыбнулся им с небес и подарил невозможную победу. Воин любит храбрецов и презирает трусов. Тем, кто идет на безумный риск, он помогает. Но от тех, кто слишком часто испытывает его терпение, громоздя одно сумасбродство на другое, — отворачивается. Не стоит вечно полагаться на помощь свыше — так учили маленького Рикарда священники…
Может быть, герцог Гоэллон и не полагался на помощь Воина? Как подметил полковник Меррес, он не молился, не исповедовался перед сражением, и даже никогда не поминал ни Сотворивших, ни святых заступников, больших и малых. При этом он водил дружбу с епископом Саурским и повсюду таскал старика за собой, но Рикард ни разу не слышал, чтоб главнокомандующий искал у него помощи на духовном поприще. Сам полковник Меррес, хотя и чувствовал себя неловко рядом с епископом, — все время вспоминалась давняя ссора, — перед сражением у Эйста пошел к нему на исповедь; герцог ни в чем подобном замечен не был даже перед сражением.
Замученный размышлениями полковник Меррес спустился с лестницы, пересек двор и вышел за высокие ворота купеческого дома, в котором главнокомандующий устроил штаб. Ветер плеснул в лицо дымом недалеких костров, запахом подгорелой каши, конского навоза и нечистот. Рикард думал, что уже привык к этим обычным запахам войны, но в доме пахло иначе: настоем из фенхеля и лимонной травы, горько-смолистыми духами герцога Гоэллона, которые тот притащил и на войну, разбавленным тамерским вином, настоянным на вишневой косточке. Оно досталось победителям вместе с обозами после сражения у Эйста.