— Не возражаю, — говорит Фрезингер.

И аудитория выслушивает девяносто три секунды признаний некоего агента Комитета безопасности, который получил задание препятствовать объединению главной оппозиционной группировки и тамошних концессионеров.

— Я не могу, повторяю, не могу доказать, что последний тур уже наших собственных, флорестийских внутренних неурядиц, повлекший за собой интервенцию МСУ, имел в подоснове нечто похожее. Более того, возможно, у меня сложилось предвзятое впечатление. Но вот на этом я… вырос.

А это вам за «выполнение условий концессии». Но уже поздно, лишнее уже сказано. А ведь объясняла же… что для доброй половины Совета он — клиент Франческо. Клиент в ромском смысле слова. Сколько бы он сам ни считал себя независимой единицей.

Пальцы рыщут по клавиатуре, почта уходит, проваливаясь в черные электронные отверстия, идеи, рекомендации, предложения — какую позицию занять, как вытаскивать. Только до источника всех бед не дотянуться, не подать сигнала. Есть ведь и жесты оговоренные… есть — да все не на тот случай.

— Позвольте мне выразить глубокое негодование по поводу увиденного. Если не ошибаюсь, это теракт в Киту. Тринадцать лет назад. Тем не менее, хотелось бы все-таки услышать, каким образом политика расформированного полтора года назад Комитета безопасности на территории Пирув-Ла-Либертад в позапрошлом десятилетии лично для вас связана с возможными последствиями звонка проректора Морана сотруднику корпорации Сфорца Щербине?

— Образ действия, госпожа Фрезингер, часто долговечней организаций. Образ действия и сила привычки. Теракт в Киту был 13 лет назад. Последнее убийство-провокация, совершенное сотрудником Комитета безопасности в Терранове, было полтора года назад. За десять лет много что войдет в привычку. Я могу быть кругом неправ. Но это прекрасно, если я не прав, не так ли?

«А уже моя сила привычки мешает мне верить в прекрасное.»

— То есть, вы признаете, что сделанные вами прогнозы были основаны только и исключительно на обобщенном негативном опыте, полученном в длительный период до образования Антикризисного комитета?

Джастине делается несколько не по себе. Фрезингер слишком легко и очевидно подсказывает компромиссное решение «сойдемся на том, что это дело прошлое». Всем известна ее позиция в отношении покойного Личфилда, выразившаяся в уже ставшем афоризмом «Тогда предлагаю создать комитет антибезопасности». Высказано было еще во времена войны с Клубом и зачисток в Совете. Дескать, если вот это — безопасность…

В сущности, Одуванчика она кромсает на салат, сочувствуя его позиции. Но — слишком уж легко.

— На этом опыте, на представлении о сроках, в которые этот опыт вымывается, на страхе перед ошибкой.

Кажется, Деметрио эта легкость тоже не нравится. Они допускали и такое развитие событий — но не настолько быстро. Не в первый же день, не в первые же часы. Как будто Фрезингер торопится заключить мир — или убрать Деметрио с дороги и с повестки и заняться чем-то более серьезным.

— Благодарю вас, господин Лим. У меня вопросов больше нет. Если кто-то из присутствующих желает задать вопросы, я прошу делать заявки.

Если никто из присутствующих не захочет сделать нам пакость в ближайшие пять минут, думает Джастина, придется срочно запускать свои заготовки в зале. А это риск — заметят, поймут. Так что, Господи, пожалуйста, пусть кого-нибудь немедленно укусит муха. Что угодно. Ложное обвинение, компромат, любую глупость или нелепость — только не уползать отсюда в положении официально признанной бедной деточки, которую трудное детство заставляет говорить гадости. Нас собьют на подлете и никакие меры безопасности не помогут. Мы заявились на лидеров континента, а не на этот… пшик.

А Одуванчик, кажется, почти счастлив. Вот сейчас он стряхнет с холки мелких нападающих, и все кончится. Госпожа Фрезингер ему пока не по зубам, он ее просто не воспринимает, ни стиль, ни логику — вот и думает, что худшее позади. Бестолочь. За пять вопросов провалить решительно все, что наработано до того. Его ведь не собирались топить, от него хотели услышать, что у него за граната в рукаве, как у него Моран связан с концом света. Увидели, что там пусто и остановились. Не со зла, не чтобы раздавить — а просто потому, что тут полная несовместимость уровней и понятий.

— У меня есть вопрос к господину Лиму, — поднимается из третьего ряда долговязая фигура. Черный костюм, черное лицо, посредине белый воротничок. Боже, спасибо, это то, что нужно — и благослови, пожалуйста, мстительных отвергнутых поклонников. — Сообщите, пожалуйста, какие отношения связывают вас с господином Сфорца и его супругой, а также с господином председателем Антикризисного комитета?

— С господином председателем Антикризисного комитета мы несколько раз играли в настольные игры. Очень рекомендую. Госпожа ФицДжеральд при первой встрече подбила мне глаз, господин Сфорца ей не помогал — не было необходимости. У нас тесные отношения, и вам в них нет места.

Аудитория сдержанно хихикает. Фрезингер поправляет очки и разглядывает Одуванчика поверх очков, словно он у нее на глазах превратился в кенгуру. Ожил, развеселился, принялся хулиганить в известном всем стиле.

Ой и трижды ой. Сейчас и председатель, и еще две трети зала решат, что граната у Одуванчика в рукаве и была, и есть — просто она осколочная и он ее ради пустяков тратить не стал. И досочинят, что для него не проблема сделать перед Советом реверанс с извинениями, а, стало быть, позиции его непоколебимы.

Томас садится. «Сконфуженно присел», что называется — и пусть кто-нибудь скажет, что не бывает.

— И как давно вы состоите в тесных отношениях с оккупационной администрацией?

— Да с самого начала. Согласитесь, «сидеть в печенках» — это отношения тесней некуда.

— У меня вопрос к госпоже Сфорца, или вы предпочитаете… — Джастина отмахивается. Одуванчик внес свою лепту в привычную террановско-европейскую путаницу с фамилиями. — Как вы, в качестве полномочного представителя Совета, оцениваете позицию господина Лима по отношению к оккупационной администрации?

— Это не входит в мои обязанности. И, как я помню, ни Совет, ни оккупационная администрация не запрещают иметь о себе мнение, отличное от восторженного. — Вот вам. — Деятельность господина Лима как депутата и члена правительства, является совершенно законной. Его симпатии и антипатии, в том числе политические — его личное дело и неотъемлемое право. У меня, как у представителя Совета во Флоресте, нет претензий к господину Лиму.

— Я это вам в следующий раз напомню, сеньора… — нахально и жалобно добавляет Деметрио, улыбаясь в зал.

Интересно, как скоро аудитория вычислит, что в его случае сила противодействия равна удвоенной силе действия, и чем сильнее пинаешь бедного герильеро, тем выше он взлетает? Уже должны понять. Уже должны начать топить всерьез.

— Господин Лим, если вы так серьезно относитесь к словам, могу я поинтересоваться, что вы здесь делаете — и как совместить ваши речи с… как нам только что объяснили, законным характером вашей деятельности?

Одуванчик наклоняет голову чуть наискось — и действительно становится похож на гибрид орла и кукушки… припечатал же Максим, не отмоешься.

— Когда вы ввели к нам войска, обвалили остатки страны и лишили нас шанса решить свои проблемы самим — это называлось «оккупацией». Когда государство-представитель МСУ сейчас восстанавливает и помогает нам восстанавливать экономику и общество — это тоже называется «оккупацией». Для вас это одно слово. Для меня — два разных.

Так, кажется, обошлось. Может быть, мы доползем до перерыва — и уж там-то я оторву мерзавцу голову. За невнимательность, за пропущенные веревки и ловушки, за то, что его предупреждали. За все.

Джастина оглядывает аудиторию, насколько это возможно без риска свернуть шею. Жалко, скорпиона нашего корпоративного не видно без зеркальца — сидит в ложе прямо позади и много выше. Вообще, с ее места хорошо виден левый профиль Амаргона, анфас Фрезингер и правый профиль мирно дремлющего дедушки Матье. А все остальное — увы, не разглядишь, полутемный зал с подиума воспринимается преимущественно на звук. Одуванчику ее вообще не видно, если не развернуться, а кресло не крутится. Добрая, гостеприимная планировка.