Раньше он не выходил на связь, потому что просто не мог. Знал, что Карл переживет все, что случилось, переживет и справится, а иначе и смысла нет на него полагаться. Кому нужны слабаки? Что с ними можно делать — только закопать поглубже. Хотя, конечно, придет момент — и все вернется сторицей.

Когда я был один, когда я был забыт — разве ты был со мной? Ты отвернулся, испытывая. И ты будешь слаб, и я отвернусь…

Потом.

Он проснулся резко, полностью, как учили — рывком. Не потому что нужно, а потому что приятно. Прогнать по телу ледяную волну, ощутить ее сразу и везде, словно кошка, брошенная в прорубь. Здесь нет ни прорубей, ни кошек — разве что одичалые глубже в джунглях. Всех домашних сожрали. Остался только один. Воображаемый сам себе кот.

До Низука — три часа по прямой, но по прямой здесь даже вертолеты не летают и правильно делают. Потому что предсказуемое направление — верный путь на тот свет. Так что мы вместо этого доберемся до побережья, до туристской зоны… там и одежду сменим, и транспорт. И будет у нас вместо слишком белого обитателя джунглей — слишком загоревший турист из старушки-Европы, на автомобиле, принадлежащем отелю. А мозоли и все такое прочее, так яхты на что? Кого тут удивишь? Низук, конечно, зона уже не совсем безопасная — но и Карл не дама и не девица, чтобы не рисковать соваться туда без сопровождения. Промышленный город, порт… контролируется корпорацией. Пока. Через годик-другой поглядим. А, может быть, и не поглядим, найдутся дела поинтересней. Главное, Низук — транспортный узел и туда летают самолеты из Европы. Прямые рейсы.

Потом белый повернет за угол, и оттуда уже выедет местный на ржавой развалюхе. Помповик на заднем сиденье. вонючая сигара, очки на половину лица.

Потом… потом…

Ждать, просто ждать. Сомнительный бар, убогий номер на втором этаже — зато здесь чисто. Увы, только в профессиональном смысле. Ни жучка, ни укромного угла для наблюдателя. Только естественные флора и фауна. Отличный обзор — окна, щели в стенах и полу. Скрипучие половицы. Великолепное место для встреч. Ноут на изъеденном древоточцами столе смотрелся нелепо, но эти резвые машинки с очень живучими аккумуляторами в последние два года заполонили всю Терранову. И не отказываться же от хорошей вещи из-за ненавистного лазоревого логотипа?..

Гость вошел без стука — зачем еще стучать-то? — а дверь за собой прикрыл на щеколду. Судя по звукам, был не в соседнем номере, но где-то тут, на этаже.

Почти не изменился. Чуть постарел. Немного устал. Но, видно, отоспался во время перелета — глаза чистые, без прожилок, что в его возрасте… Нет, совсем не изменился. Ох, какого мы с ним наворотим.

— Господин декан, — говорит Карл Векшё Вальтеру Шварцу, — я рад видеть вас здесь.

Он правда рад. Рад видеть — и еще больше рад видеть здесь. Теперь Шварц знает, что такое обрушившийся мир. Пустота. Отсутствие опоры. Теперь они на равных.

Шварц выглядел совсем местным — вот он, высший класс. Обмятый, ношеный, но не с чужого плеча светлый костюм, галстук-шнурок, модная, но явно краденая шляпа с блестящей лентой. В одной руке стакан с пойлом из бара, в другой пистолет. Здесь пятеро из шести так ходят, не скрываясь. Шестой таскает обрез, словно портфель. Походка, улыбка — да, есть чему подучиться.

Декан стоял, слегка отставив ногу, салютуя стаканом, и смотрел внимательно. Местные обычно целуются трижды при встрече, обычай мерзкий, пришлось привыкнуть.

Целоваться Карл не полез. И не встал.

— Я должен предупредить, — сказал он. — Почти все, что я знаю о технической стороне «Сфорца С.В.» — засвечено. Я накапал часть этой информации кому не жалко — и посмотрел, что с ними станет. Сами понимаете, нас учили одни и те же люди.

Только я этих людей не предал. В отличие от Щербины.

— Но не мне вам рассказывать, что есть вещи важнее сиюминутных секретов.

И самое важное — сведения о людях. О том, как они тикают внутри.

— Д-да, — хрипло сказал Шварц, удивленно хмыкнул и от души прокашлялся в отворот рукава. — Извини, Карл, я запоздал…

Пуля, выпущенная в голову почти в упор, разрушает мозг гораздо быстрее, чем человек успевает осознать, что произошло. Поэтому ошибкой было бы предполагать, что для Карла Векшё было хоть какое-то «затем». Он просто кончился, словно и не было.

Господин да Монтефельтро не опаздывает, и даже не задерживается в приемной, хотя он туда пожаловал не за пять минут до назначенного времени, как требует деловой этикет, а за добрых полчаса, каковые означенные посвятил общению с персоналом. Персонал, судя по тому, что легкие отголоски хихиканья слышны и через стену, в экстазе. Господин да Монтефельтро бывает и таким; а может шествовать подобно каменной статуе из толедской пьесы. Монументально и величественно. Все зависит от того, что у него сейчас составляет доминанту. Какие чудесные интерференции это создает, подумать страшно. Вот сейчас выйдет он после разговора, став тих и мрачен, или, напротив, еще веселее — и поползет по коридорам слух, и наложит свой отпечаток на происходящее. Повлияет на «котировки». А принимает ли Антонио во внимание такие колебания, использует, игнорирует или рассчитывает на них как на защитную окраску — неведомо. Никому.

Возможно, даже части его парламента.

Дверь закрыта, звукопоглощающие перегородки опущены, жучков нет, аппаратура отключена — на всякий случай.

— Дорогой коллега, — говорит мистер Грин, — расскажите мне, пожалуйста, почему ныне покойный господин Личфилд так ополчился именно на Сфорца и вас.

Да Монтефельтро не промахивается мимо кресла. Но в сидячем положении оказывается несколько быстрее и резче, чем собирался. Глаза распахнуты. Импульсивный кто-то у него ведет сегодня.

— Вы хотите сказать, что убили его не поэтому? Что вы ничего не знали?

— В каком смысле «вы»? Максим, к его чести, вообще не собирался никого убивать, он просто хотел вышвырнуть Личфилда из политики. А я ничего не знал. Я убил его, потому что он мне мешал.

Антонио не будет просить не морочить ему голову, спрашивать «правда, нет, правда?» и прочим образом пытаться поставить временный забор между собой и фактом. Он просто смотрит. Вокруг глаз светлые круги: добропорядочно проводил время в горах. Как попросили.

— Ныне покойный Личфилд считал наиболее опасными именно нас, потому что ныне покойный Моран предоставлял ему некоторую информацию, якобы полученную от выпускников. Заговор корпораций Личфилд сочинил сам, но топор в эту кашу сунул Моран.

Интересным все же человеком был покойный. На этот раз Моран, а не Личфилд. Но куда более интересный человек сидит сейчас в кресле, вписавшись так, будто этот предмет обстановки собирали и калибровали лично для него, под параметры фигуры.

— А теперь я, если возможно, хотел бы услышать, почему я или Сфорца не узнали обо всем этом от вас — и перед пресловутым заседанием.

— Я был уверен, что лично вы осведомлены… — тянет Антонио. — По всем действиям так казалось. Я даже докладывал… наверное. Не уверен. А мой дорогой шурин… Ну, а на что значимо влиял этот личный элемент?

— Откуда я мог быть осведомлен? — И пусть попробует представить себе, как мне об этом сообщает — кто? Моран? Личфилд? Прямое начальство терциария да Монтефельтро, которому он почти наверняка ничего не докладывал и которое уж точно не общалось со мной?.. — А что до личного элемента, представьте себе, что мы с Максимом каким-то чудом оказались несколько более корректными людьми. И не превратили заседание в дешевую уличную клоунаду. И мистер Личфилд получил возможность сказать десяток лишних слов. Сами понимаете, каких и о ком.

Одним из несомненных достоинств внутренней организации да Монтефельтро является способность одновременно слушать, обдумывать, рефлексировать, готовить ответ — и ничего не упускать. Поэтому отвечать он начинает, едва дождавшись паузы; и горе тем, кто сочтет это невнимательностью.

— О нашем коварном заговоре он и так говорил вслух. Заговорив о прошлом, он уничтожил бы не меня, а себя и Морана. О нас оба ничего не знали вплоть до истории с Клубом. К тому же, я был уверен, что в филиале есть наблюдатели помимо меня. Это мои оправдания, — режет он воздух ладонью по горизонтали. — И еще я был просто в восторге от того, как некогда уважаемый мной командир, а потом соратник… скажем так, осваивает новые методы управления. У меня это постоянно проходило по разряду «личное дело». — Энергичное движение руки вниз.