Она и во всем безобразном спектакле уж никак не казалась бедной девочкой. Звука было достаточно — четкого, полного, со всеми оттенками голоса, — чтобы распробовать на вкус и укрепиться во мнении: это не вполне человек, это что-то из античных богинь. Серебряная статуя Афины Паллады в натуральную величину, только что освобожденная от окалины, блистающая…

Серебряная. Зеркально блистающая. Щит Афины.

Он, конечно, медный был — но это неважно.

Нашему бы Персею голову бы оторвать.

Засунул зеркало в медузье гнездо.

Шварцу тоже — оторвать. Он же доволен. Несмотря на все — доволен. С лицом-то все в порядке, а моторика… она кричит просто. Если Шварца знать. Его все, совершенно все устраивает.

— Почти сочувствую этому вашему Морану, — вздыхает Анольери. — Они же все, видимо, поодиночке делали. Лехтинен — к нам, Шварц — к инспектору, кто-то еще куда-то… И никто ни с кем ничем не делился. Учебное заведение. Кстати, когда Васкес оттуда уехал?

— Да по хронометражу как раз перед вот этим вот. Телефон он, кстати, до сих пор не включил. Но поскольку летит он в Лион, то можно его и дождаться.

— Нет уж. Я распорядился, его в аэропорту встретят и проводят. Если у Грина нет своих планов, к ночи будет здесь. Завтрашней. А сейчас я спать пойду. Там у меня хороший мальчик на дежурстве, он в курсе. Не из ваших, — ядовито добавляет опять-богомол-уже-не-верблюд.

Хороший мальчик не из наших — это Черная Смерть, африканец, ученик Анольери; начинал с охраны. Прозвище получил, потому что чума та еще. Все, пропал весь престиж филиала. Начисто пропал. Допрыгались.

Главное, все пошли спать. Мистер Грин запись прислал с лаконичным «На три часа меня нет», и ежу ясно: надо включить совесть и оставить его в покое, Анольери удаляется, и только некто Максим в очередной раз будет тут сидеть до утра?

Ведь будет, потому что где-то тут, в этой записи, тикает еще одна бомба. Та бомба, из-за которой Морана мало было дискредитировать… его нужно было убить. А Лехтинен… Лехтинен связалась со мной. И мы почти договорились. В том числе, и об убежище. Но почему она тогда жива?

На экране вся история прокручивается снова, и снова, и снова. Час-другой, и Максим Щербина сможет повторить любой жест — и, возможно, мысль за этим жестом. Синие и желтые огни, белые лица и где-то там, за краем рабочего квадрата огромная лошадь бьет копытами в стену, грохот падает сверху, хороня под собой все. И еще. И стена рушится, а с той стороны, с той стороны — свобода…

А потом проснется жена некоего Максима — и небо в овчинку покажется… кстати. Если разбудить Кейс и прокрутить ей это, она наверняка скажет что-нибудь полезное. И не скажет многого другого. Я становлюсь стратегом. Еще лет пять и меня можно будет выпускать в город без сопровождения.

— Дорогая, у нас тут Морана убили. Да, зверски. Да, в кадре. Да, уже. Да, ты сможешь просмотреть сцену столько раз, сколько захочешь.

И, может быть, Кейс объяснит мне, что с ними со всеми стало?

У поездов и самолетов есть свой запах, разный, их не так уж трудно отличить, но в чем-то очень похожий. Он въедается в кожу и одежду, и несколько часов спустя можно покрутить головой, втянуть воздух и понять — этот человек приехал сюда из аэропорта.

Этот человек, этот молодой человек приехал сюда из аэропорта. В обнимку с конвертом. Теперь он стоит рядом с пустым креслом и смотрит наискосок. Пытается угадать, с чего бы ему начать разговор, да так, чтобы ему объяснили все непонятное и не стали ругать за самодеятельность. Второе — излишне. Ругать за самодеятельность его не будут.

— Садись, смотри.

Запись остановлена на сцене, предшествующей скандалу и стрельбе. С того момента, где стоящий перед музейной витриной Вальтер Шварц, декан факультета спецопераций, а если правильно — факультета поддержки и обеспечения специальных операций, — убирает палец с наушника, улыбается, кивает словно в камеру:

— Лучше не придумаешь. Ему сообщили, что у нас на территории Васкес. — И начинает что-то быстро набирать на обычном коммуникаторе. Камера заглядывает в полутемную витрину.

— Откуда? — спрашивает очень красивый даже в плосковатой записи женский голос.

— Из Флоренции, — отвечает Шварц. — Он тут уже пару часов пасется.

Зритель в кресле вздрагивает.

— А что он здесь делает?

— Преподает. И между прочим, делает то, что следовало бы сделать нам — учит наших студентов правильно и со вкусом бунтовать. У нас до этого как-то не дошли руки. Стыд и позор, не правда ли? Вот, почитайте.

Экран коммуникатора плывет прямо под камеру, но зрителю тяжело — все бликует.

— «Любой уличный «loco»…»- произносит женщина, — Вы посылаете приглашение от имени Васкеса?

— Да. У нашего проректора мания величия. Он вообразит себя покойным Личфилдом — и именно поэтому придет.

Зритель возмущенно жмет на паузу, пытается что-то объяснить. Он знать про это не знал и вообще придумал великолепную вещь. И он не виноват, что неизвестно кто…

Молодой человек вырос. Его теперь и юношей не назовешь. Еще не двадцать, но для уроженца Флоресты и девятнадцать солидный возраст. Алваро тоже ощущает свой солидный возраст, наверняка помнит Амаргона в те же годы — мог видеть его чуть позже, — и хочет больших дел. Ему мало быть личным помощником Сфорца. Ему хочется свершений, и не мелкой помощи… ну подумаешь, поучаствовал в перевороте — а личных подвигов. Прилетел, придумал и спас. Именно в этом его полное наивное мальчишество.

— Смотри дальше, — не отрываясь от присланных материалов, говорит хозяин кабинета.

И Алваро смотрит. До последних секунд, где декан Шварц, очень близкий к получению пощечины декан Шварц, резко качает головой и вскидывает ладонь, закрывая глаза. Скрывая — как отлично видно — торжество, а не стыд и досаду.

А потом Алваро еще пять минут сидит и смотрит уже на стену. А потом говорит:

— Он нашел бы другой повод, да? Но уже был этот?

— Но уже был этот. Тем более, что о твоем пребывании там не знал только ленивый. Кстати, мы знали тоже, у нас там наблюдатели по периметру. Вмешаться только не успели. Так что в этой картинке есть доля и твоего трудового пота. И скажи спасибо, что не больше.

— Студенты, — тоном флоридского подзаборника говорит Алваро. — А такие амбиции, вы бы видели. Да, глупо вышло. И напрасно старался. Но… — он быстро косится темным глазом, — знаете, не жалко. Там были ребята… — Долгая пауза. — И сильно я всех подставил?

Вот это у него тоже не свое. Заемное. Но хоть позаимствовал. Прежний Алваро пытался бы свернуть реальность так, чтобы выйти кругом правым.

— Максим от имени Франческо вел переговоры с проректором Лехтинен. Той женщиной, которая стреляла. Когда он узнал, что ты внутри… ему пришлось ей об этом сказать. Она, как ты понимаешь, сделала из твоего присутствия много разных выводов. Вот сам и суди, насколько ты подставил и кого.

Молодого человека просто в винт закручивает желанием оттолкнуть эту правду, воспринять ее удобными обрывками и выдать что-нибудь в духе «Это меня подставили!». Он стоически, молча борется с этим желанием. Для него — как он устроен — настоящий подвиг. Мало кто вообще способен прямо смотреть в лицо своему стыду, без оправданий, выдумок или упоения муками совести. А для Алваро раньше «тот, кто смотрит» был слишком незначительной ценностью, чтобы сохранять его под подобным бременем.

А теперь он выкинул все защитные механизмы — и даже не страдает, а просто сидит и смотрит на остановленный кадр. И все последствия и моральные аспекты его вчерашнего эпического свершения теперь в нем попросту не умещаются.

— Я мог ее толкнуть? — наконец выговаривает он.

— Ну по совести говоря, не только ты. Но одним из условий, которое она поставила нам, было убежище для господина Морана… так что она бросилась тебя ловить, забыв обо всем на свете. И чтобы получить ценного заложника, и чтобы ты, Господи не приведи, не успел выполнить тот приказ, который тебе дали раньше… Ты же не мог там появиться без приказа? А известных миру специализаций у тебя две.