Напротив того, в том, что касается метрической отделки, переделывателям комедий делают много чести гибкость и звучность стихов. Если ямбические триметры, господствовавшие в оригиналах и только одни подходившие к их ровному разговорному тону, очень часто заменялись в латинских переделках тетраметрами ямбов или трохеев, то причину этого также следует искать не столько в неумелости переделывателей, хорошо владевших триметром, сколько в неразвитости вкуса римской публики, которой нравилось роскошное полнозвучие длинных стихов даже тогда, когда оно было вовсе неуместно. Наконец, и сценическая постановка пьес носит на себе такой же отпечаток равнодушия и дирекции и публики к эстетическим требованиям. Греческая театральная сцена, отказывавшаяся от настоящей мимики, потому что театр был слишком больших размеров и потому что представления давались днем, замещавшая женские роли мужчинами и безусловно нуждавшаяся в искусственном усилении голоса актеров, не могла избежать — и в сценическом отношении и в акустическом — употребления лицевых и звуковых масок. С употреблением и тех и других были хорошо знакомы и римляне: на любительских спектаклях актеры появлялись не иначе, как в масках. Однако разыгрывавшим в Риме греческие комедии актерам не давали необходимых для их ролей и без сомнения гораздо искуснее сделанных греческих масок; а это обстоятельство помимо всех других и в связи с плохим акустическим устройством сцены²⁶⁴ не только принуждало актера до крайности усиливать голос, но и побудило Ливия прибегнуть к вовсе нехудожественной, но неизбежно необходимой уловке; он ввел в обыкновение, что те места пьесы, в которые входило пение, исполнялись каким-нибудь певцом, не принадлежавшим к числу действующих лиц, а тот актер, в роль которого входило пение, вторил тому певцу только безмолвной мимикой. Равным образом организаторы римских празднеств не находили надобности тратиться ни на декорации, ни на машины. На аттической сцене тоже обыкновенно изображалась на заднем плане улица с домами, и там не было никаких передвижных декораций; однако в числе разных других аппаратов там существовали нужные приспособления, для того чтобы выдвигать вперед сцену меньших размеров, изображавшую внутренность дома. Но в римском театре не было таких приспособлений; поэтому едва ли можно упрекать сочинителей за то, что у них все происходит на улице — даже разрешение женщин от бремени.

Такова была римская комедия VI в. [ок. 250—150 гг.]. Тот способ и тот путь, которыми греческие драматические произведения были перенесены в Рим, дают нам неоценимые в историческом отношении указания на разницу культурного уровня обоих народов; но как в эстетическом, так и в нравственном отношении оригинал стоял невысоко, а копия стояла еще ниже. Хотя переделыватели комедий, заимствовавшие свои сюжеты из мира нищенствующего сброда, и не считали своей обязанностью неуклонно придерживаться условий иноземного быта, все-таки этот мир казался римлянам непонятным и странным и все тонкие характеристики отбрасывались; комедия уже не стояла на почве действительности, а действующие лица и драматические положения были как бы перемешаны произвольно и наудачу, словно карточная колода; в оригинале все это было верным изображением действительной жизни, а в переделке все казалось карикатурой; театральная дирекция была способна доходить до такой бессмыслицы, что возвещала о греческом агоне (состязании), который будет происходить с участием флейтистов, плясовых хоров, актеров и атлетов, и в конце концов превращала все представление в простую драку; а публика, как на это жаловались даже позднейшие сочинители, массами уходила с театрального представления, если ей представлялся где-нибудь случай посмотреть на кулачных бойцов, на акробатов или на гладиаторов; поэтому римские драматические писатели, работавшие как поденщики и занимавшие низкое общественное положение, были принуждены более или менее применяться к вкусам легкомысленной и грубой публики наперекор и своему собственному более высокому умственному развитию, и своему собственному более изящному вкусу. Все же оказалось возможным появление в их среде полных жизни и свежести дарований, которые, отбросив в поэзии по крайней мере все, что было в ней иноземного и натянутого, и не уклоняясь от однажды избранного пути, создали привлекательные и даже не лишенные большого значения драматические произведения. Во главе их стоит Гней Невий, первый римлянин, достойный названия поэта и, насколько мы можем судить о нем по дошедшим до нас сведениям и небольшим отрывкам его сочинений, по-видимому, один из самых замечательных и значительных писателей во всей римской литературе. Он был несколько моложе своего современника Андроника — его поэтическая деятельность началась значительно ранее ганнибаловской войны, а прекратилась, вероятно, уже после окончания этой войны; он подчинялся влиянию Андроника и, как это обычно бывает, когда литература создана искусственным образом, упражнялся во всех тех видах искусства, какими занимался его предшественник, в эпической поэзии, в сочинении трагедий и комедий, строго следуя его примеру даже в отношении метрического размера. Тем не менее как между этими двумя поэтами, так и между их произведениями лежит неизмеримо глубокая пропасть. Невий не был ни вольноотпущенником, ни школьным учителем, ни актером, а был хотя и не знатным, но неопороченным гражданином, по всей вероятности, одной из находившихся в Кампании латинских общин и служил солдатом в первую пуническую войну²⁶⁵. В противоположность языку Ливия язык Невия прост и ясен; в нем нет ни натянутости, ни аффектации, и даже в трагедии Невий как будто намеренно избегает всего, что отзывается пафосом; стихи его текут легко и красиво, несмотря на нередко встречающиеся гиатусы и на некоторые другие поэтические вольности, которые были впоследствии устранены²⁶⁶. Если квазипоэзия Ливия подобно готтшедовской поэзии у немцев исходила из чисто внешних импульсов и была на помочах у греческих поэтов, то преемник Ливия эмансипировал римскую поэзию и своим поистине поэтическим жезлом коснулся тех источников, из которых только и могла возникнуть в Италии национальная поэзия — национальной истории и комического начала. Эпические стихотворения перестали служить только учебными пособиями для преподавателей, а стали самостоятельно обращаться к слушателям и читателям. Сочинение пьес для сцены до того времени входило наравне с изготовлением костюмов в обязанности актера или возлагалось на его попечение; с появлением Невия все это совершенно изменилось, и актер сделался слугою сочинителя. Вся поэтическая деятельность Невия имеет народный характер. Это всего ярче выступает наружу в его серьезной национальной драме и в его национальном эпосе, о которых будет идти речь далее; но и в комедиях, которые, по-видимому, более всех других его поэтических произведений соответствовали его дарованиям и имели более всех успеха, как мы уже говорили, по всей вероятности, только внешние соображения заставляли его придерживаться греческих оригиналов, что не помешало ему далеко превзойти неподдельной веселостью и верным изображением тогдашней жизни как своих последователей, так и бесцветных оригинальных писателей и даже пойти в некотором смысле по следам аристофановской комедии. Он сам это сознавал, а в своей эпитафии высказал, чем он был для своей нации:

И как человек, и как поэт Невий был вправе гордиться: он пережил тяжелые времена войн с Гамилькаром и Ганнибалом и частью сам в них участвовал, а для всеобщего восторженного ликования он умел найти если не самое поэтически возвышенное, то достаточно сильное, верное и национальное выражение. Ранее уже было рассказано, что через это он вошел в столкновение с властями и, вероятно, по этой причине должен был покинуть Рим и кончить свою жизнь в Утике. Также и в этом случае жизнь одного человека была принесена в жертву общественному благу и прекрасное — полезному.