Впрочем отсутствие глубокой характеристики и вообще всю поэтическую и нравственную пустоту этой новой комедии следует поставить в вину не столько сочинителям комедий, сколько всей нации. Прежние специфические особенности греков стали отмирать; среди них уже нельзя было найти ни любви к отечеству, ни народной веры, ни домашней жизни, ни благородных подвигов, ни благородных помыслов; поэзия, история и философия дошли до полного истощения, и афинянину уже ничего не оставалось кроме школы, рыбного рынка и публичного дома; поэтому нисколько не удивительно и едва ли достойно порицания то, что поэзия, которая должна озарять самое человеческое существование, не извлекла из такой жизни ничего кроме того, что мы находим в комедиях Менандра. При этом замечательно, до какой степени поэзия того времени, не впадая в школьное подражание, укреплялась и освежалась идеалами, лишь только отворачивалась от поколебленной в самых своих основах афинской жизни. В единственно дошедшей до нас пародико-героической комедии того времени — в плавтовском «Амфитрионе» — веет более чистый поэтический воздух, чем в каком-либо из драматических произведений того времени; добродушные боги, к которым автор относится с легкой иронией, благородные личности из мира героев и забавно-трусливые рабы представляют самые удивительные контрасты, и вслед за комическими сценами рождение сына богов среди грома и молнии составляет почти грандиозную заключительную сцену. Но эта задача иронизировать над мифами была относительно невинной и поэтической в сравнении с изображением обыденной жизни тогдашних афинян. С историко-нравственной точки зрения нет никакого основания порицать сочинителей за такое направление и вообще нельзя винить того или другого сочинителя за то, что он становился на один уровень со своей эпохой: комедия была не причиной, а последствием той нравственной испорченности, которая преобладала в народной жизни. Но именно для того, чтобы составить себе верное понятие о влиянии таких комедий на римскую народную жизнь, необходимо указать на пропасть, которая раскрывалась из-под этой изысканности и внешней привлекательности. Грубости и непристойности, которых до некоторой степени избегал Менандр, но в которых нет недостатка у других поэтов, составляют наименьшее из зол; гораздо хуже ужасающая пустота, среди которой протекает жизнь и в которой нет других оазисов кроме влюбленности и опьянения, та страшная проза жизни, где всё сколько-нибудь похожее на энтузиазм встречается только у мошенников, у которых кружится голова от их собственных сумасбродных замыслов и которые занимаются своим мошенническим ремеслом с известным вдохновением, и прежде всего та безнравственная мораль, которой особенно разукрашены пьесы Менандра. Порок наказывается, добродетель получает свою награду, а разные грешки прикрываются обращением на путь истины или при свадьбе, или после свадьбы. Есть пьесы вроде плавтовской комедии «Три монеты» и некоторых произведений Теренция, в которых все действующие лица, включая даже рабов, наделены в некоторой мере добродетелями; в них встречаются на каждом шагу и честные люди, которые поручают другим мошенничать вместо себя, и по мере возможности девичья невинность, и такие любовники, которые все пользуются одинаковой благосклонностью своей возлюбленной и составляют между собой нечто вроде товарищества; здесь на каждом шагу встречаются общие места и обычные нравоучительные изречения. А примирительный финал, как например в комедии «Вакхиды», где мошенники-сыновья и обманутые отцы все вместе отправляются кутить в публичный дом, отзывается совершенной нравственной гнилостью, достойной какого-нибудь Коцебу.

На такой-то почве и из таких-то элементов возникла римская комедия. Она была лишена оригинальности не только потому, что не была эстетически свободной, но главным образом, вероятно, потому, что подвергалась полицейским стеснениям. Из дошедших до нас многочисленных комедий этого рода нет ни одной, которая не выдавала бы себя за подражание какой-нибудь из греческих комедий; в полном заголовке пьесы обыкновенно обозначалось название греческого образца и греческого автора, а если, как это конечно случалось, возникал спор о «новизне» пьесы, то речь шла только о том, была ли пьеса уже ранее переведена. Комедия не только часто разыгрывается в чужих краях, но и обязательно должна там разыгрываться, и все драматические произведения этого рода получили свое название (fabula palliata) именно от того, что действие происходит вне Рима, обыкновенно в Афинах, и все действующие лица — греки и вообще не римляне. Внешние условия чужеземного быта строго соблюдались во всех подробностях, и особенно когда речь шла о таких предметах, несходство которых с римскими было ясно даже для необразованного римлянина. Так, например, названий Рим и римляне тщательно избегают, а если приходится о них упоминать, то римлян называют на чисто греческом языке «чужеземцами» (barbari), и в часто встречающихся упоминаниях о деньгах и о монетах ни разу не попадается название римской монеты. Мы составили бы себе неверное понятие о таких замечательных и даровитых писателях, как Невий и Плавт, если бы приписали эти особенности их свободному выбору; эта поражающая экстерриториальность римской комедии, без сомнения, объясняется вовсе не эстетическими соображениями. Переносить в Рим ганнибаловской эпохи те условия общественной жизни, которые обыкновенно изображались в новоаттической комедии, значило бы посягать на его гражданское устройство и на его нравы, так как драматические произведения того времени обыкновенно устраивались эдилами и преторами, которые вполне зависели от сената, и даже экстренные празднества, как например похоронные игры, не могли состояться без разрешения правительства, и так как сверх того римская полиция вообще ни с кем не церемонилась и всего менее с комедиантами, то само собой понятно, почему эта комедия, даже после того как она была принята в число римских народных увеселений, не смела выводить на сцену ни одного римлянина и оставалась как бы сосланной в чужие страны. Еще более решительным образом запрещалось переделывателям комедий упоминать с похвалою или с порицанием имена живых людей или делать какие-либо лукавые намеки на современные события. Насколько нам известен репертуар плавтовских и послеплавтовских комедий, в нем нельзя было найти ни одного повода для иска о личном оскорблении. В равной мере за исключением некоторых безобидных шуток мы не находим почти никаких следов нападок на италийские общины — нападок, которые могли бы быть опасны ввиду горячей привязанности италиков к их муниципальным учреждениям; исключение составляют характерные выражения презрения к несчастным капуанцам и ателланцам и, что очень странно, разные насмешки над высокомерием пренестинцев и над их плохим латинским языком²⁵⁸. В плавтовских комедиях вообще нет никаких других намеков на современные события и нравы кроме пожеланий успеха на военное²⁵⁹ или на мирное время и кроме общих нападок на хлебопромышленников и ростовщиков, на мотовство, на подкупы со стороны баллотирующихся кандидатов, на слишком частое празднование триумфов, на тех, кто промышляет взысканием денежных пеней, на прибегающих к описи имущества арендаторов податных сборов, на высокие цены продавцов оливкового масла; только один раз встречается в «Curculio» напоминающая парабазы более древней аттической комедии, но не особенно язвительная, довольно длинная диатриба на то, что делается на римской городской площади. Но, даже выражая такие патриотические чувства, которые безукоризненны с полицейской точки зрения, автор перебивает сам себя:

Вообще говоря, едва ли можно себе представить комедию, которая превосходила бы политическим смирением римскую комедию VI в. [ок. 250—150 гг.]²⁶⁰ Замечательным исключением является только самый древний из прославленных римских драматических писателей, Гней Невий. Хотя он и не писал настоящих оригинальных римских комедий, но немногие дошедшие до нас отрывки его сочинений наполнены намеками на римские дела и на римлян. Он, между прочим, позволил себе не только осмеять некоего живописца Феодота, назвавши его по имени, но даже осмелился обратиться к победителю при Заме со стихами следующего содержания, которых не постыдился бы сам Аристофан: