Из его собственных слов:

следует заключить, что он нередко нарушал полицейские запрещения и задавал опасные вопросы, например вроде такого:

На это он и отвечает перечнем политических прегрешений:

Однако римская полиция вовсе не была расположена подобно афинской поощрять или даже только допускать на сцене оскорбления и политические диатрибы. За такие и другие им подобные выходки Невий был посажен в колодки и был выпущен на свободу только после того, как в других комедиях принес публичное покаяние и просил прощения. Эти притеснения, по-видимому, и принудили его покинуть отечество; но его пример послужил предостережением для его преемников — один из этих последних очень ясно дает понять, что он вовсе не желает довести себя до того, чтобы ему затыкали рот, так же как затыкали рот его собрату Невию. Таким образом достигли того — и это было в своем роде столь же единственным явлением, как и победа над Ганнибалом, — что в эпоху самого лихорадочного народного возбуждения возник национальный театр, совершенно бесцветный в политическом отношении.

Но поэзия задыхалась в этих наложенных на нее нравами и полицией узких и мучительно сжимавших ее колодках. Не без оснований Невий находил, что положение поэта под скипетром Лагидов и Селевкидов можно назвать завидным в сравнении с положением поэта в свободном Риме²⁶¹. Успех того или другого драматического произведения естественно зависел от характера самого произведения и от даровитости автора; но каковы бы ни были индивидуальные различия, все пьесы этого переводного репертуара неизбежно должны были сходиться в некоторых общих основных чертах, так как все комедии подчинялись одним и тем же условиям сценического исполнения и приспособлялись к требованиям одной и той же публики. Их переделка была в высшей степени вольной как в целом, так и в деталях, да иначе и быть не могло. Оригинальные пьесы исполнялись перед той самой публикой, которую они изображали, и именно в этом лежит их главная прелесть, а римская публика того времени была так непохожа на афинскую, что вовсе не была в состоянии верно понимать условия того чужеземного быта. Римлянам были непонятны ни мягкость, ни гуманность домашней жизни эллинов, ни ее сентиментальность и снаружи прикрашенная пустота. Мир рабов был там совершенно иной: римский раб принадлежал к домашней утвари, а афинский раб входил в состав прислуги, поэтому когда в комедии шла речь о браке между лицами рабского звания или приводился гуманный разговор между господином и рабом, то римские переводчики предупреждали публику, что такие сцены — обыкновенное явление в Афинах и потому не должны ее шокировать²⁶², а впоследствии, когда стали писать комедии, в которых выводились на сцену римляне, пришлось выбросить роль плутоватого слуги, так как римская публика не выносила таких рабов, которые не уважают своих господ и водят их на помочах. Переделке всего легче подчинялись не тонкие будничные типы, а более грубые и более забавные сословные и характерные образы; но и из этих последних римским переделывателям комедий пришлось отбрасывать, по всей вероятности, самые тонкие и самые оригинальные, как например Таису, свадебную кухарку, лунную заклинательницу, менандровского нищенствующего попа, и ограничиваться предпочтительно теми чужеземными профессиями, с которыми ознакомила римскую публику очень распространенная в то время в Риме роскошная обстановка греческого обеденного стола. Если ученый повар и шут выводятся на сцену в плавтовских комедиях с таким явным пристрастием и с такой живостью, то это объясняется тем, что уже в то время греческие повара ежедневно являлись на римскую площадь с предложениями своих услуг и что Катон нашел нужным включить в инструкции своему эконому запрещение держать шута. Переводчик большей частью не мог пользоваться изящным афинским разговором, который он находил в тексте своих подлинников. Римский гражданин и римский крестьянин относились к утонченному афинскому кутежу и разврату почти так же, как и житель какого-нибудь маленького немецкого городка к мистериям Пале-Рояля. Настоящая кухонная ученость не умещалась у них в голове; хотя званые обеды афинян часто служили предметом подражания для римлян, но над разнообразными печеньями, тонкими соусами и рыбными блюдами у них постоянно преобладала простая жареная свинина. В переделке пьес мы находим лишь местами слабые следы тех загадок и застольных песен, той греческой риторики и греческой философии, которые играют столь важную роль в подлинниках. Римские переделыватели комедий, вынужденные многое выбросить из оригиналов в угоду публике, неизбежно должны были прибегать к разного рода сокращениям и перетасовкам, с которыми несовместима никакая художественная композиция. Обыкновенно не только выкидывались из оригинала целые роли, но вместо них вставлялись другие роли, заимствованные из комедии того же автора или даже какого-нибудь другого сочинителя; впрочем благодаря внешней рациональной композиции подлинников и благодаря тому, что характеры и мотивы проведены в них с большой выдержанностью, содержание пьес от этого страдало еще не настолько, как этого можно было бы ожидать. Кроме того, по крайней мере в более раннюю эпоху сочинители позволяли себе самые странные вольности в отношении композиции. Содержание столь превосходной в других отношениях комедии «Stichus» (исполненной в 554 г. [200 г.]) заключается в том, что отец старается склонить двух своих дочерей к разводу с их отсутствующими мужьями и что они разыгрывают роль Пенелопы до той минуты, когда мужья возвращаются домой с крупной торговой прибылью и привозят в подарок тестю красивую девушку. В пользовавшейся особым успехом комедии «Casina» вовсе не появляется на сцене невеста, по имени которой названа пьеса и вокруг которой вращается все действие, а развязка очень наивно сообщается в эпилоге как «имеющая произойти впоследствии». Нередко случается, что сложная интрига внезапно прерывается, нить действия бросается и кроме того выступает наружу немало других признаков незрелости искусства. Причину этого, по всей вероятности, следует искать не столько в неумелости римских переделывателей, сколько в равнодушии римской публики к законам эстетики. Но вкус начинает мало-помалу изощряться. В своих позднейших комедиях Плавт очевидно с большей тщательностью относился к композиции: так, например, в его комедиях «Пленники», «Хвастливый воин» и «Вакхиды» действие ведется в своем роде мастерски; его преемник Цецилий, от которого до нас не дошло никаких драматических произведений, славился художественной обработкой своих сюжетов. В обработке деталей встречаются самые странные контрасты вследствие стремления автора быть как можно более понятным для римского слушателя и вследствие требования полиции, чтобы пьесы не сходили с иноземной почвы. Римские боги, богослужебные военные и юридические термины производят странное впечатление в сфере греческого быта; римские эдилы и триумвиры появляются вперемешку с агрономами и демархами; пьесы, действие которых происходит в Этолии и в Эпидамне, без всяких колебаний переносят зрителя в Велабр и в Капитолий. Такая манера налагать на греческий фон в виде пятен местный римский колорит уже сама по себе была варварским искажением оригинала; но эти искажения нередко очень забавны по своей наивности; с ними гораздо легче примириться, чем с той сплошной перестройкой пьес на грубый тон, которую переделыватели считали необходимой ввиду далеко не аттического образования публики. Некоторые из новоаттических поэтов, правда, вовсе не нуждались в постороннем содействии, когда старались подделываться под вкусы черни; такие пьесы, как плавтовская «Комедия об ослах», были обязаны своей неподражаемой нелепостью и пошлостью главным образом не переводчику. Тем не менее, в римских комедиях до такой степени преобладают грубые мотивы, что эту особенность можно объяснить только привычкой переводчиков делать от себя вставки или тем, что они компилировали чрезвычайно односторонне. В бесконечно возобновляющихся побоях и в постоянно размахиваемой над спиною раба плети ясно проглядывают катоновские принципы домохозяина, точно так же как в нескончаемых нападках на прекрасный пол ясно проглядывает катоновская оппозиция против женщин. В числе острот собственного изобретения, которыми римские переделыватели считали нелишним приправлять изящные аттические диалоги, есть немало таких, которые отличаются почти невероятной бессмысленностью и грубостью²⁶³.