Эврипидовский эллинизм проникал в Рим самыми разнообразными путями и, может быть, более быстро приобретал там глубокое влияние косвенным образом, чем прямо в переводной форме. Трагическая сцена открылась в Риме не позднее комической, но развитию трагедии препятствовали как несравненно более значительные издержки на сценическую постановку трагедий (эти издержки, без сомнения, принимались в соображение, по крайней мере во время войны с Ганнибалом), так и характер публики. В плавтовских комедиях не часто делаются намеки на трагедии, да и все намеки этого рода могли быть заимствованы из оригиналов. Первым и единственным имевшим успех трагическим писателем того времени был младший современник Невия и Плавта, Квинт Энний (515—585) [239—169 гг.]; на его пьесы сочинялись пародии даже тогдашними комическими писателями, а потомство интересовалось сценическим представлением этих пьес и декламировало их. С трагической сценой римлян мы не так хорошо знакомы, как с комической; но в общем итоге в первой повторяются те же явления, какие были нами замечены во второй. Репертуар в сущности составлялся также из переводов греческих пьес. Сюжеты выбирались главным образом из осады Трои и из непосредственно связанных с этой осадой легенд, очевидно по той причине, что школьное образование знакомило римлян только с этим циклом мифических сказаний; при этом преобладали чувственно жестокие мотивы — убийство матери или детей в «Эвменидах», «Алкмеоне», «Кресфонте», «Меланиппе», «Медее», принесение дев в жертву в «Поликсене», «Эрехтидах», «Андромеде», «Ифигении», и нам невольно приходит на ум, что публика этих трагедий привыкла смотреть на бой гладиаторов. Роли женщин и привидений, по-видимому, производили наиболее глубокое впечатление. Кроме устранения масок самое замечательное отступление римских переделок от оригиналов заключалось в том, что касалось хора. В римском театре, устроенном главным образом для комических бесхорных пьес, не было такого особого места для пляски (orchestra) с алтарем посредине, на каком помещался греческий хор, а если и было такое место, то оно служило римлянам чем-то вроде партера; поэтому в Риме пришлось во всяком случае отбросить художественно расчлененный и перемешанный с музыкой и декламацией хоровой танец, а хор хотя и остался, но уже не имел большого значения. Что касается деталей, то, конечно, не было недостатка ни в отступлениях от стихотворного размера, ни в сокращениях, ни в искажениях; так, например, в латинской переделке эврипидовской Ифигении из женского хора сделан солдатский хор по образцу ли какой-нибудь другой комедии, или по собственной изобретательности переделывателя. Латинские трагедии VI в. [ок. 250—150 гг.] нельзя назвать хорошими переводами по нашим понятиям271; однако трагедии Энния, по всей вероятности, были гораздо менее искаженными копиями эврипидовских оригиналов, чем плавтовские комедии — менандровских.
Историческое значение греческой трагедии в Риме и ее влияние были совершенно однородны со значением и влиянием греческой комедии, а если заимствованное от эллинов направление было в трагедии менее чувствительным и более чистым (что было последствием различия между этими двумя родами поэзии), зато антинациональное и сознательно стремившееся к пропаганде направление еще гораздо решительнее сказывалось и в трагической сцене того времени, и в главном ее представителе — Эннии. Этот едва ли самый значительный, но, конечно, самый влиятельный из поэтов VI в. [ок. 250—150 гг.] был по своему происхождению не латин, а полугрек. Он был родом из Мессапии и получил эллинское образование; на тридцать пятом году жизни он переехал в Рим и жил там сначала в качестве переселенца, а с 570 г. [184 г.] в качестве гражданина в стесненных обстоятельствах частью преподаванием языков латинского и греческого, частью доходами от своих пьес, частью подарками от тех римских вельмож, которые подобно Публию Сципиону, Титу Фламинину и Марку Фульвию Нобилиору оказывали покровительство новому эллинизму и награждали поэта, воспевавшего и их самих, и их предков; некоторых из этих вельмож Энний даже сопровождал в походах в качестве придворного поэта, которому как бы заранее было заказано прославлять будущие великие подвиги. Он сам изящно описал те качества, которые требовались от призванного к такой роли клиента272. Будучи космополитом и по происхождению и по общественному положению, он умел применяться ко всяким национальностям, среди которых ему приходилось жить, — к греческой, латинской и даже оскской, но не отдавался всецело ни одной из них; и в то время как у более древних римских поэтов эллинизм был не столько ясно сознаваемой целью, сколько последствием их поэтической деятельности, отчего они более или менее пытались стать на национальную почву, Энний, напротив того, с замечательной ясностью сознавал свои революционные тенденции и открыто старался распространять среди италиков новые эллинские идеи. Самым удобным орудием служила для него трагедия. Дошедшие до нас отрывки из его трагедий свидетельствуют о том, что он был хорошо знаком со всем трагическим репертуаром греков и особенно также с произведениями Эсхила и Софокла; тем менее можно считать простой случайностью тот факт, что он подражал Эврипиду в большей части своих драматических произведений и между прочим во всех тех, которые считались самыми лучшими. При выборе и обработке сюжетов он, конечно, отчасти руководствовался и посторонними соображениями; но нельзя допустить, чтобы только из таких соображений он так решительно придерживался всего, что было своеобразного в произведениях Эврипида, — пренебрегал хорами еще более своего оригинала, еще резче оттенял чувственные эффекты, брался за такие пьесы, как «Фиэст» и хорошо известный по бессмертной карикатуре Аристофана «Телеф», в которых описываются «царское горе» и «царственные горемыки», и даже написал под заглавием «Философка Меналиппа» такую пьесу, в которой все действие вертится на безрассудстве народной религии и в которой ясно проглядывает стремление доказать несостоятельность этой религии с натурфилософской точки зрения. На веру в чудеса отовсюду летят самые острые стрелы (отчасти в тех местах, которые несомненно являются вставками273), и мы удивляемся, как римская театральная цензура пропускала тирады в роде следующей:
«Я всегда утверждал и снова утверждаю, что небесные боги действительно существуют; но я полагаю, что они вовсе не заботятся о том, что касается судеб человеческих; ведь если бы они об этом заботились, то добрым людям жилось бы хорошо, а дурным плохо, но на деле этого не видно».
Уже ранее было замечено, что в особой дидактической поэме Энний проповедовал научным образом такое же безверие и что он от всей души старался распространять просвещение этого рода. С этим вполне гармонируют и местами встречающаяся политическая оппозиция, прикрашенная радикализмом274, и воспевание греческих застольных наслаждений, и особенно устранение из латинской поэзии последнего национального элемента — сатурнийского стихотворного размера, и его замена греческим гекзаметром. «Многообразный» поэт исполнил все эти задачи одинаково безупречно; он сумел выработать гекзаметры из языка, которому вовсе не были свойственны дактили, и, не нарушая естественного течения речи, уверенно и свободно справлялся с непривычными размерами и формами; все это свидетельствует о его необычайной скорее греческой, чем римской, способности владеть языком275; а то, что у него попадается неблагозвучного, оскорбляет наш слух гораздо чаще греческими изощренными оборотами речи276, чем римскою грубостью. Этот был не великий поэт, а одаренный приятным и светлым талантом человек, у которого было много сильной поэтической восприимчивости; впрочем, чтобы сознавать себя поэтом, он нуждался в поэтических котурнах, и у него вовсе не было комической жилки. Понятны гордость, с которой подражавший эллинам поэт относился к диким мелодиям, которые «когда-то пели фавны и барды», и воодушевление, с которым он превозносит свою собственную художественную поэзию:
271
Для сравнения приведем начало эврипидовской «Медеи» и энниевской:
(Если бы корабль Арго никогда не направлялся промеж мрачных Симплегадов к берегам Колхиды; если бы в лесах Пелия никогда не срубали сосен и если бы сделанными из этих сосен веслами не управляла рука тех храбрецов, которые отправились добывать золотое руно для Пелия! Тогда моя госпожа Медея не отплыла бы к башням Иолкской страны, страдая пагубной любовью к Язону.)
(Если бы в роще Пелия никогда не срубали топором еловых пней и не приступали к постройке корабля, носящего теперь название Арго, потому что на нем отплыла из Аргоса в Колхиду, по приказанию царя Пелия, отборная дружина с целью хитростью добыть золотое руно! Тогда моя госпожа Медея не пустилась бы в странствования, унося в своем сердце мучительную любовь.)
В отступлениях перевода от оригинала поучительны не только тавтология и перифразы, но также устранение или опущение мало знакомых мифологических названий, как например Симплегадов, Иолкской земли и Арго. Впрочем, у Энния редко встречается неверное понимание подлинника.
272
Древние, конечно, были правы, считая за собственную характеристику поэта то место в седьмой книге Летописи, где консул призывает к себе поверенного, «с которым он охотно и часто делил и стол, и беседу, и обсужденье своих дел, когда возвращался домой утомленный важными делами, о которых совещался в течение большей части дня на площади или в высокочтимом сенате, которому мог сообщать и важное, и пустое, и забавное и, если бы то было возможно, за раз передавать и беззаботно поверять все, что говорится между людьми и хорошего и дурного, который делил с ним много радостных минут и дома и вне дома, который никогда не вовлекался постыдным советом в дурное дело из легкомыслия или из злобы; это был человек сведущий, преданный, приятный, красно говоривший и всегда веселый; он умел говорить разумно и сжато в должное время и именно то, что следует; в сношениях был приятен и был сведущ в том, что уже отжило, так как годы познакомили его с нравами и его времени и прошлых времен и также с многоразличными законами и божескими и человеческими; а то, что он слышал, он умел и передать и умолчать». В предпоследней строке, вероятно, следовало писать: multarum rerum leges divumque hominumque.
273
Из определения прорицателя у Эврипида («Ифигения в Авлиде», 956), что это человек, «который в лучшем случае вставляет немножко правды в свои нескончаемые выдумки, а если когда и промахнется, то это сходит ему с рук», латинский переводчик сделал следующую диатрибу против составителя гороскопов:
«Он ждет астрологических знамений на небе и наблюдает, не появится ли свет Юпитеровой козы или рака, или какого-нибудь другого животного. Он не смотрит, куда ступают его ноги, а проникает взором в небесные пространства».
274
В «Телефе» говорится:
«Palam mutire plebeis piaculum est».
(Открыто говорить, что думаешь, — преступление со стороны плебея.)
275
Следующие превосходные по форме и по содержанию стихи находятся в переделке эврипидовского «Феникса»:
«Но муж должен вдохновляться истинным мужеством и наперекор противникам бесстрашно вести виновного на суд; в том и заключается свобода, что у человека бьется в груди чистое и непоколебимое сердце; иначе преступное деяние остается скрытым во мраке».
В «Сципионе», по всей вероятности включенном в собрание разных стихотворений, находятся следующие живописные строки:
(Юпитер подает знак; в обширных небесных пространствах все смолкло; яростный Нептун прекратил бушеванье морских волн; солнце сдержало своих быстроногих коней; реки перестали течь, ветер не шевелит деревьев.)
Последняя строка дает нам понятие о том, как поэт отделывал свои оригинальные стихотворения; она не что иное, как переделка следующих слов, произносимых очевидцем борьбы Гефеста со Скамандром в трагедии «Освобождение Гектора», которая вероятно первоначально была произведением Софокла:
«Constitit credo Scamander, arbores vento vacant».
(Умолк, смотри, Скамандр, ветер не шевелит деревьев). Мотив же заимствован из Илиады, 21, 381.
276
Так например, читаем в «Фениксе»:
«…stultus est, qui cupita cupiens cupienter cupit».
(глуп, кто желает желанное, еще более желая, желает).
И это еще не самое нелепое из подобных безобразий. Встречаются и акростихи (Cic., De div., 2, 54, III).