Этот талантливый человек сознавал, что плывет на всех парусах; с тех пор греческая трагедия сделалась и осталась достоянием латинской нации. Другой, более смелый пловец стремился к более высокой цели путем более уединенным и при менее благоприятном ветре. Невий не только переделывал для римской сцены греческие трагедии подобно Эннию, хотя и с гораздо меньшим успехом, но также пытался самостоятельно создать серьезную национальную драму (fabula praetextata). На этом пути он не встретил внешних препятствий; для национальных римских пьес он брал свои сюжеты как из римских легенд, так и из современной римской истории. К этому разряду пьес принадлежат: «Воспитание Ромула и Рема», или «Волк», где прославлялась победа, одержанная в 532 г. [222 г.] Марцеллом над кельтами. По его примеру и Энний изобразил в «Амбракии» осаду города, которую производил в 565 г. [189 г.] его покровитель Нобилиор и которая происходила на его глазах. Однако число таких национальных драм было незначительно, и пьесы этого рода скоро сошли со сцены: скудные римские легенды и бесцветная история Рима не могли долго выдерживать конкуренцию эллинского цикла легенд. О поэтическом содержании пьес мы уже не можем составить себе никакого понятия, но если мы примем в соображение их общую поэтическую тенденцию, то мы придем к убеждению, что в римской литературе немного найдется таких гениальных попыток, как создание римской национальной драмы. Только греческие трагедии того древнейшего периода, когда сильнее чувствовалась близость богов, только такие поэты, как Фриних и Эсхил, имели смелость выставлять на театральной сцене наряду с подвигами легендарных времен и те подвиги, которые им приходилось лично созерцать или в которых им приходилось лично участвовать; а если где-либо живо рисуются перед нами пунические войны и их влияние, то именно там, где поэт, подобно Эсхилу сам участвовавший в тех битвах, которые воспевал, выводит римских царей и консулов на ту театральную сцену, на которой публика привыкла видеть только богов и героев.

В течение этой же эпохи возникла в Риме и речитативная поэзия; еще Ливий ввел в Риме обыкновение, заменявшее у древних нынешние публикации, — прочитывать перед публикой свои произведения; по крайней мере сам он прочитывал свои сочинения у себя в школе. Так как в этих случаях стихотворство не имело целью заработать насущный хлеб или по крайней мере стремилось к этой цели не прямо, то эта отрасль стихотворной деятельности не была в общественном мнении на таком же дурном счету, как сочинение пьес для театра; в конце этой эпохи некоторые из знатных римлян уже публично выступали в качестве поэтов этого разряда²⁷⁷. Впрочем, речитативной поэзией занимались преимущественно те же самые писатели, которые занимались сценической поэзией, и первая играла рядом с последней второстепенную роль, да и вообще в то время еще была в Риме очень немногочисленна такая публика, которую могло интересовать чтение стихотворных произведений. Самых немногочисленных представителей имели лирическая, дидактическая и эпиграмматическая поэзия. Едва ли можно относить к настоящей литературе те религиозные праздничные гимны, авторы которых, однако, уже считались достойными упоминания в летописях того времени, и те монументальные надписи на храмах и на гробницах, которые неизменно придерживались сатурнийского стихотворного размера. Все, что в этой литературе принадлежало к малым поэтическим формам, вообще носило — даже у Невия — название сатуры; это название первоначально обозначало те старинные сценические стихотворения, в которых вовсе не было драматического действия и которые со времен Ливия были вытеснены со сцены греческой драмой; а теперь в применении к речитативной поэзии оно до некоторой степени соответствовало нашим так называемым «смешанным стихотворениям» и подобно этим последним не обозначало в искусстве никакого особого вида или размера, относилось ко всяким неэпическим и недраматическим стихотворениям любого, большей частью субъективного содержания и любой формы. Кроме катоновской «Поэмы о нравах», о которой мы будем говорить ниже и которая была написана сатурнийскими стихами, вероятно, в связи с более древними началами национальной дидактической поэзии, сюда относятся, в частности, мелкие стихотворения Энния, которые этот плодовитый писатель частью помещал в своем сборнике сатур, частью издавал отдельно, а именно: коротенькие повествовательные стихотворения с сюжетом, заимствованным из национальных легенд или из современной истории, переделки эвгемеровского религиозного романа, натурфилософские стихотворения, ходившие под именем Эпихарма, и гастрономические стихи Архестрата Гельского, воспевавшего высшее поваренное искусство; кроме того, диалог между жизнью и смертью, эзоповские басни, сборник нравоучительных изречений, мелкие пародии и эпиграммы; — конечно, все это мелочи, но они свидетельствуют и о многосторонности и о дидактически-новаторской тенденции поэта, который, очевидно, мог позволять себе разные вольности в этой сфере, не подчинявшейся цензорскому надзору.

Более важное и поэтическое и историческое значение имела попытка излагать отечественную летопись стихами. И в этом деле почин принадлежит Невию, который облек в поэтическую форму все, что было и в легендарной и в современной истории годного для последовательного повествования: полупрозаическим национальным сатурнийским размером он описал (все рассказывая в настоящем времени) первую пуническую войну просто и ясно, так, как было дело, не пренебрегая ничем, что могло бы казаться непоэтичным, и не прибегая — в особенности при описании исторической эпохи — ни к высокопарным выражениям, ни даже к каким-либо поэтическим украшениям²⁷⁸. Об этом произведении можно сказать то же самое, что уже было нами сказано о национальной драме того же писателя. Эпическая поэзия греков, точно так же как и трагическая, относится по своему содержанию всецело к героическим временам, поэтому попытка осветить современные события блеском поэзии отличалась новизною и имела важное значение по тем мотивам, которые ее вызвали. Если хроника Невия и была по своей внешней форме немного лучше тех средневековых рифмованных хроник, с которыми она во многих отношениях имеет большое сходство, все-таки поэт, конечно, имел полное право смотреть на это свое произведение с особым удовлетворением. В эпоху, когда еще не было никакой исторической литературы за исключением официальных заметок, было немаловажной заслугой то, что Невий составил для своих соотечественников последовательное описание событий как своего времени, так и прошлых времен и сверх того наглядно представил им в драматической форме выдающиеся моменты из их истории.

Энний взялся за ту же задачу, что и Невий; но при единстве содержания еще ярче обнаруживалось политическое и поэтическое различие между поэтом национальным и поэтом антинациональным. Невий искал для нового содержания новой формы, а Энний вставлял или втискивал это содержание в формы эллинского эпоса. Гекзаметр заменяет у него сатурнийский стихотворный размер, а манера гомеридов прибегать к разным прикрасам и выставлять предмет рассказа с пластической наглядностью заменяет у него безыскусственное историческое повествование. Повсюду, где это оказывается уместным, он просто переводит Гомера; так, например, погребение тех, кто пал под Гераклеей, описано у него по образцу погребения Патрокла, а под шлемом сражающегося с истрийцами военного трибуна Марка Ливия Столона кроется не кто иной, как гомеровский Аякс; читатель не обходится и без гомеровского воззвания к музам. Эпический механизм в полном ходу; так, например, после битвы при Каннах Юнона на собрании всех богов прощает римлян, а Юпитер обещает им окончательную победу над карфагенянами, предварительно испросив на то согласие своей супруги. В своей «Летописи» Энний не изменяет ни своим стремлениям к новизне, ни своим эллинским тенденциям. Отпечаток этих тенденций заметен уже на чисто декоративном описании мира богов. В замечательном видении, которым начинается поэма, рассказывается совершенно в духе пифагорейцев, что душа, обитающая теперь в теле Квинта Энния, прежде жила в Гомере и еще ранее — в павлине, и вслед затем уже совершенно в духе натурфилософов излагается сущность вещей и говорится об отношении тела к духу. Даже выбор сюжета имеет в виду те же цели — ведь эллинские писатели всех времен находили именно в изложении римской истории самое удобное средство для проведения своих греко-космополитических тенденций. Энний подчеркивает, что «римлян всегда считали за греков и что их обыкновенно зовут грайями». О поэтическом достоинстве многопрославленной летописи нетрудно составить себе общее понятие из того, что было ранее нами замечено о достоинствах и недостатках самого автора. Этот одаренный живой впечатлительностью поэт, естественно, предавался тем же возвышенным порывам, какие вдохнули в италийскую нацию тяжелые времена пунических войн: он не только нередко с успехом попадал в тон гомеровской безыскусственности, но из его строк еще чаще слышатся звучные отголоски римской торжественности и степенности. Это было так же естественно, как были естественны недостатки его эпической композиции; следует полагать, что она была очень бессвязна и небрежна, так как поэт счел возможным написать дополнительную книгу в угоду герою и патрону, о котором прежде вовсе не упоминал. Но, говоря вообще, летопись бесспорно была самым неудачным из всех произведений Энния. Намерение сделать из нее нечто похожее на «Илиаду» служит само для себя критикой. Этим произведением Энний впервые ввел в литературу то уродливое смешение эпоса с историей, которое с тех пор и до настоящего времени бродит в ней как привидение, неспособное ни жить, ни умереть. Тем не менее, это сочинение имело успех. Энний выдавал себя за римского Гомера с еще большим простодушием, чем Клопшток за немецкого, и за такового принимали его и его современники и еще более потомство. Уважение к отцу римской поэзии передавалось по наследству из рода в род; еще Квинтилиан говорил: «Мы должны уважать Энния так же, как уважают старинную священную рощу, в которой могучие тысячелетние дубы более почтенны, чем красивы», а тот, кого это стало бы удивлять, пусть припомнит аналогичные явления — успех «Энеиды», «Генриады» и «Мессиады». Сильное поэтическое развитие нации конечно отбросило бы это почти комическое официальное сопоставление гомеровской Илиады с энниевской летописью, подобно тому как в Германии перестали ставить Каршину наравне с Сафо, а Вилламова наравне с Пиндаром, но такого развития не произошло в Риме. Благодаря тому, что содержание летописи представляло интерес, особенно для аристократических кругов, и благодаря большому умению автора владеть формой, «Летопись» оставалась древнейшим римским оригинальным стихотворным произведением, которое считалось позднейшими образованными поколениями достойным чтения и приятным; таким-то образом дело дошло до того удивительного явления, что в этом вообще антинациональном эпосе полугреческого писателя позднейшие времена чтили истинно римскую образцовую поэму.