Так обстояло дело на Востоке в то время, когда рухнула преграда, отделявшая его от Запада и когда восточным державам, и прежде всех других Филиппу Македонскому, пришлось вмешаться в западные дела. Как это случилось и как велась первая македонская война (540—549) [214—205 гг.], уже отчасти было рассказано ранее; вместе с тем нами уже было указано, что мог бы сделать Филипп, если бы принял участие в ганнибаловской войне, и как мало сбылось из всего того, чего был вправе ожидать и на что был вправе рассчитывать Ганнибал. Тогда еще раз подтвердилось на деле, что абсолютная наследственная монархия — самая пагубная из всех азартных игр. Филипп не был тем человеком, какой был в то время нужен для Македонии, но он не был и полным ничтожеством. Это был настоящий царь и в лучшем и в худшем смысле этого слова. Основной присущей ему чертой было стремление к неограниченной и нераздельной власти; он гордился своей порфирой, но гордился и имел право гордиться не ею одной. Он выказывал не только храбрость солдата и сметливость полководца, но и высокий ум в управлении государственными делами всякий раз, как была задета честь Македонии. Щедро одаренный и здравым смыслом и остроумием, он располагал к себе всякого, кого хотел, и особенно самых даровитых и образованных людей, как например Фламинина и Сципиона; он был приятным собеседником за кубком вина и был опасен для женщин не одним только высоким саном. Но вместе с тем это был один из самых кичливых и самых нечестивых людей, каких породил его наглый век. Он имел обыкновение говорить, что никого не боится кроме богов, но давал повод думать, что это были те же боги, которым постоянно приносил жертвы начальник его флота Дикеарх, — безбожие (Asebeia) и беззаконие (Paranomia). Для него не была священной жизнь его советников и тех, кто помогал ему приводить в исполнение его замыслы, а свою злобу на афинян и на Аттала он удовлетворил уничтожением замечательных памятников и знаменитых произведений искусства; ему приписывается политическое правило, что умертвивший отца должен умертвить и его сыновей. Он, быть может, и не находил наслаждения в жестокости, но был совершенно равнодушен к чужой жизни и к чужим страданиям, и в его непреклонном и черством сердце не было места для той непоследовательности, которая одна только делает людей терпимыми. Он так решительно и так резко объявил во всеуслышание, что неограниченного монарха не могут связывать никакие обещания и никакие требования нравственности, что именно этим создал для своих замыслов самые непреодолимые препятствия. Ему нельзя отказать ни в проницательности, ни в энергии, но с этими качествами странным образом соединялись нерешительность и беспечность; это объясняется отчасти тем, что он был призван к неограниченной власти, когда ему было только семнадцать лет, и что его неистовые выходки против всякого, кто препятствовал его самовластию возражениями или неприятными советами, оттолкнули от него всех самостоятельных советников. Трудно решить, что творилось в его душе, когда он так вяло и так бесславно вел первую македонскую войну, — было ли то от беспечности, происходящей от высокомерия, которое напрягает все свои силы лишь ввиду неминуемой опасности, или же от равнодушия к не им самим задуманному плану военных действий и зависти к славе Ганнибала, помрачавшей его собственную. Конечно, по тому, как он действовал впоследствии, в нем уже нельзя было узнать того самого Филиппа, чья медлительность разрушила план Ганнибала.

Филипп заключил в 548/549 г. [206/205 г.] мирный договор с этолийцами и римлянами с серьезным намерением жить в мире с Римом и посвятить себя исключительно восточным делам. Не подлежит сомнению, что он был недоволен столь быстрым поражением Карфагена; нет ничего невозможного и в том, что Ганнибал рассчитывал на вторичное объявление Македонией войны и что Филипп тайком усилил последнюю карфагенскую армию, прислав ей наемников. Но сложнейшие комбинации, в которые Филипп тем временем впутался на Востоке, так же как и способ присылки Карфагену подкреплений и в особенности полное молчание римлян об этом нарушении мирного договора, в то время как они искали поводов для войны, — все это ясно доказывает, что Филипп вовсе не имел намерения наверстать в 551 г. [203 г.] то, что ему следовало сделать десятью годами ранее. Он устремил свои взоры в совершенно другую сторону. Египетский царь Птолемей Филопатор умер в 549 г. [205 г.]. Против его преемника, пятилетнего Птолемея Эпифана, объединились царь Македонии Филипп и царь Азии Антиох с намерением вполне насытить старинную ненависть континентальных монархий к морской державе. Предполагалось раздробить египетское государство: Египет и Кипр должны были достаться Антиоху, а Кирена, Иония и Циклады — Филиппу. Совершенно в манере Филиппа, пренебрегавшего всякими приличиями, цари начали войну не только без всякого к ней повода, но даже без всякого благовидного предлога, «совершенно так, как большие рыбы пожирают маленьких». Впрочем, расчет союзников и в особенности Филиппа был верен. Египет был настолько занят обороной против своего ближайшего соседа в Сирии, что его малоазиатские владения и Циклады оставались совершенно беззащитными, когда Филипп напал на них как на свою долю общей добычи. В том самом году, когда Карфаген заключил с Римом мир (553) [201 г.], Филипп посадил десантные войска на сооруженные подвластными ему городами корабли и приказал этим кораблям направиться вдоль фракийского побережья. Там была отнята у этолийского гарнизона Лисимахия и был занят Перинф, находившийся под протекторатом Византии. Этим Филипп нарушил мир с византийцами и во всяком случае испортил добрые отношения с этолийцами, только что заключившими с ним мирный договор. Морской переезд в Азию был совершен без всяких затруднений, потому что царь Вифинии Прузий находился в союзе с Македонией; в награду за это Филипп помог Прузию овладеть находившимися на его территории греческими торговыми городами. Калхедон добровольно покорился. Киос оказал сопротивление, но был взят приступом и разрушен до основания, а его жители были обращены в рабство; это была бесцельная жестокость, о которой сожалел сам Прузий, желавший получить этот город в целости, и которая возбудила глубокое негодование во всем эллинском мире. Всех более были оскорблены этолийцы, чей стратег командовал в Киосе, и родосцы, чьи предложения посредничества были вероломно и презрительно отвергнуты царем. Но и независимо от этого интересы всех греческих торговых городов оказались поставленными на карту. Они не могли примириться с мыслью, что слабые и почти только номинальные узы египетского владычества будут заменены македонским деспотизмом, с которым никак не могли бы ужиться ни городское самоуправление, ни свобода торговых сношений; а страшная участь, постигшая жителей Киоса, свидетельствовала о том, что дело шло уже не о праве утверждать городские хартии, а о жизни или смерти для каждого и для всех. Лампсак уже пал, а с Фасосом было поступлено так же, как и с Киосом; поэтому следовало торопиться. Храбрый родосский стратег Феофилиск стал убеждать своих сограждан защищаться общими силами от общей опасности и не допускать, чтобы города и острова становились поодиночке добычей врага. Родос решил последовать этому совету и объявил Филиппу войну. К нему присоединилась Византия; то же сделал личный и политический враг Филиппа, престарелый пергамский царь Аттал. В то время как флот союзников собирался у берегов Эолии, Филипп отрядил часть своих кораблей для овладения Хиосом и Самосом. С остальными кораблями он сам появился перед Пергамом и безрезультатно блокировал этот город; ему пришлось удовольствоваться тем, что ничто не мешало ему рыскать по равнине и разрушать храмы в доказательство македонской храбрости. Он внезапно покинул эту страну и отплыл с намерением соединиться со своей эскадрой, стоявшей подле Самоса. Но родосско-пергамский флот пошел вслед за ним и принудил его принять сражение в Хиосском проливе. Македонские палубные суда были менее многочисленны, чем неприятельские, но их открытые лодки восполняли это неравенство, а солдаты Филиппа дрались с большим мужеством; тем не менее он был побежден. Почти половина его палубных судов, а именно двадцать четыре, была частью потоплена, частью взята неприятелем; 6 тысяч македонских матросов и 3 тысячи солдат погибли вместе с адмиралом Демократом, 2 тысячи были взяты в плен. Союзникам эта победа стоила не более 800 человек и 6 парусных судов. Но из союзных предводителей Аттал был отрезан от своего флота и принужден посадить свой адмиральский корабль на мель подле Эритры, а Феофилиск Родосский, который своим гражданским мужеством возбудил войну и своею храбростью доставил союзникам победу, умер на другой день от ран. Затем флот Аттала возвратился домой, а родосский флот остался на некоторое время подле Хиоса; поэтому Филипп, ошибочно приписывавший себе победу, мог продолжать свой путь и направиться к Самосу с целью завладеть карийскими городами. У карийских берегов, подле небольшого острова Лады, перед милетской гаванью, родосцы, на этот раз уже без поддержки со стороны Аттала, снова вступили в бой с македонским флотом, находившимся под командой Гераклида. Победа, которую опять приписывали себе обе стороны, была, по-видимому, одержана македонянами, так как родосцы отступили к Миндосу и оттуда к Косу, между тем как македоняне заняли Милет, а македонская эскадра, находившаяся под начальством этолийца Дикеарха, завладела Цикладами. Тем временем Филипп был занят завоеванием родосских владений и греческих городов на карийском материке; если бы он пожелал напасть на самого Птолемея и не предпочел ограничиться захватом своей доли добычи, то он уже мог бы помышлять в то время о походе на Египет. Хотя в Карии македоняне не нашли никакой неприятельской армии и Филипп мог беспрепятственно пройти из Магнезии в Миласу, но там каждый город был крепостью, и осадная война затянулась, не принося и не обещая значительных результатов. Лидийский сатрап Зевксис поддерживал союзников своего государя так же слабо, как слабо вступался Филипп за интересы сирийского царя, а греческие города оказывали содействие только из страха или по принуждению. Снабжение армии продовольствием становилось все более и более затруднительным; Филиппу приходилось грабить тех, кто прежде добровольно доставлял ему провиант, и затем снова обращаться к ним с просьбами, а это было вовсе не в его характере. Так прошло хорошее время года, а тем временем родосцы усилили свой флот, к которому снова присоединился флот Аттала, так что на их стороне оказался решительный перевес морских сил. Они, по-видимому, уже были в состоянии отрезать царю отступление и принудить его остаться на зимних квартирах в Карии, между тем как его возвращения в Македонию настоятельно требовали домашние дела и в особенности опасность вмешательства со стороны этолийцев и римлян. Филипп понял опасность своего положения; он оставил гарнизоны — в общей сложности до 3 тысяч человек — частью в Мирине с целью угрожать Пергаму, частью в небольших городках вокруг Миласы — в Яссе, Баргилии, Эвроме, Педазе — с целью обеспечить обладание превосходной гаванью и местом высадки в Карии; благодаря небрежности, с которой союзники стерегли море, ему удалось достигнуть с флотом берегов Фракии и еще до наступления зимы 553/554 г. [201/200 г.] возвратиться домой.