В то время как могущество финикийцев в избранной ими стране приходило в такой упадок, в каком оно уже давно находилось в их отечестве, рядом с ними вырастало новое государство. Побережья северной Африки были с незапамятных времен, точно так же как и в наше время, заселены народом, который называет себя шилахами, или тамагзитами; греки и римляне называли его номадами, или нумидийцами, т. е. кочевниками, арабы — берберами, называя его однако также пастухами (schâwie), а мы привыкли его называть берберами, или кабилами. Судя по тому, что нам известно об его языке, этот народ не находился в племенном родстве ни с какой другой знакомой нам нацией. Во времена карфагенян эти племена — за исключением тех, которые жили поблизости от Карфагена или у берегов моря, — не только сохраняли свою независимость, но упорно держались своего прежнего образа жизни пастухов и наездников, который и до сих пор ведут жители Атласа. Впрочем, им не были совершенно незнакомы ни финикийский алфавит, ни финикийская цивилизация, и нередко случалось, что шейхи берберов воспитывали своих сыновей в Карфагене и вступали в родственные связи со знатными финикийскими семействами. Римская политика не стремилась к приобретению непосредственных владений в Африке; она предпочла создать там такое государство, которое было недостаточно сильно, чтобы не нуждаться в покровительстве Рима, но достаточно сильно, чтобы ослаблять могущество Карфагена, после того как это последнее было ограничено африканской территорией, и чтобы отнимать всякую свободу движения у обреченного на пытку города. Римляне нашли в туземных владетелях то, чего искали. Перед началом ганнибаловской войны североафриканскими туземцами управляли три верховных царя, каждый из которых имел право требовать выполнения военной повинности от множества других подвластных ему правителей; то были: царь мавров Бокхар, властвовавший от берегов Атлантического океана до реки Молохата (теперешней Млуйи на марокканско-французской границе), царь массесилиян Сифакс, властвовавший от той реки до так называемого Пробуравленного мыса (Семимысье между Джиджели и Боной), в теперешних провинциях Оранской и Алжирской, и царь массилиян Массинисса, властвовавший от Пробуравленного мыса до карфагенской границы, в теперешней провинции Константине. Самый могущественный из них — царь Сиги Сифакс — был побежден во время последней войны Рима с Карфагеном и отправлен пленником в Италию, где кончил жизнь в заключении; его обширные владения перешли в основной части к Массиниссе; хотя сын Сифакса Вермина сумел своими униженными просьбами склонить римлян к возврату небольшой части отцовских владений (554) [200 г.], однако он не был в состоянии отбить у старейшего римского союзника роль главного притеснителя карфагенян. Массинисса сделался основателем нумидийского царства, и нельзя сказать, чтобы выбор или случай часто ставили так удачно настоящего человека на настоящее место. Физически здоровый и гибкий до самой глубокой старости, он был воздержан и трезв, как араб, и способен выносить всякие лишения, мог простоять с утра до вечера на одном месте и пробыть сутки в седле, а среди испытанных им в молодости превратностей фортуны и на полях сражений в Испании вел себя как отличный солдат и как опытный полководец; он также был мастером в более трудном искусстве поддерживать дисциплину в многочисленном семействе и порядок в стране; он был одинаково способен пасть с безусловной преданностью к стопам могущественного покровителя и беспощадно раздавить под ногами слабого соседа; вдобавок ко всему он был хорошо знаком с положением дел в Карфагене, где был воспитан и где ему был открыт доступ в самые знатные семьи, и его сердце было полно жгучей африканской ненависти к тем, кто когда-то притеснял и его самого и его нацию; этот замечательный человек сделался душою возрождения своей нации, которая, по-видимому, уже приходила в упадок и как добродетели, так и пороки которой, казалось, воплотились в его лице. Счастье благоприятствовало ему во всем и даже в том, что дало ему достаточно времени для достижения его цели. Он умер на девяностом году своей жизни (516—605) [238—149 гг.] и на шестидесятом году царствования, вполне сохранив до последней минуты свои физические и умственные силы; он оставил после себя годовалого сына и славу самого энергичного человека, самого лучшего и самого счастливого из всех царей его времени.

Мы уже говорили о том, с каким расчетом римляне выказывали явное пристрастие к Массиниссе всякий раз, как им приходилось разрешать касавшиеся Африки дела, и как усердно и неуклонно пользовался Массинисса данным ему безмолвным дозволением увеличить свои владения за счет карфагенян. Вся внутренняя часть страны вплоть до границы пустыни как бы сама собой перешла в руки туземного властителя, и даже верхняя долина Баграда (Медшерды) подпала под власть царя вместе с богатым городом Вагой; но и на побережье к востоку от Карфагена он завладел старинным сидонским городом Большим Лептисом и некоторыми другими пунктами, так что его владения простирались от границ Мавритании до границ Киренаики; со всех сторон окружая территорию карфагенян, они повсюду сильно стесняли финикийцев. Не подлежит сомнению, что он смотрел на Карфаген как на свою будущую столицу; уже самое существование в Карфагене ливийской партии достаточно знаменательно. Но уменьшение территории не было единственной бедой, от которой страдали карфагеняне. Великий царь сделал из бродячих пастухов совершенно другой народ. По примеру царя, который стал обрабатывать поля на огромных пространствах и оставил каждому из своих сыновей большие пахотные земли, его подданные тоже стали вести оседлую жизнь и заниматься хлебопашеством. Как своих пастухов он превращал в граждан, так и свои шайки грабителей он превратил в солдат, которых Рим считал достойными сражаться наряду с легионерами; он оставил своим преемникам наполненную казну, хорошо дисциплинированную армию и даже флот. Его резиденция — Цирта (Константина) — сделалась оживленной столицей могущественного государя и средоточием финикийской цивилизации, о процветании которой очень заботились при дворе берберского царя, конечно, не без расчетов на будущее карфагено-нумидийское царство. Ливийская национальность, до того времени угнетавшаяся, возвысилась в своих собственных глазах, и даже в такие старинные финикийские города, как Великий Лептис, стали проникать туземные нравы и язык. Под эгидой Рима берберы стали сознавать, что они не ниже финикийцев и даже выше их; карфагенским послам пришлось услышать в Риме, что они в Африке пришельцы и что страна принадлежит ливийцам. Финикийская национальная цивилизация северной Африки, сохранившая свою жизненность и силу даже в нивелирующую эпоху империи, была гораздо более делом Массиниссы, чем карфагенян.

Находившиеся в Испании греческие и финикийские приморские города, как например Эмпории, Сагунт, Новый Карфаген, Малака, Гадес, подчинились римскому владычеству тем охотнее, что сами не были в состоянии защищаться от туземцев; по той же причине и Массалия, хотя она была гораздо более значительным и более способным к самозащите городом, поспешила обеспечить себя могущественным покровителем, примкнув к Риму, для чего она со своей стороны могла быть очень полезна в качестве промежуточной станции между Италией и Испанией. Зато местное население причиняло римлянам бесконечные заботы. Правда, нельзя сказать, чтобы в Испании вовсе не было зачатков национально-иберийской цивилизации, хотя об особенностях этой цивилизации мы, конечно, не можем составить себе ясного представления. Мы находим у иберов широко распространенную национальную письменность, которая разделялась на две отрасли — на ту, которая принадлежала долине Эбро, и на ту, которая принадлежала Андалузии, — а каждая из этих отраслей, вероятно, также имела разнообразные разветвления; происхождение этой письменности, по-видимому, должно быть отнесено к очень ранней эпохе и находилось в связи скорее с древнегреческим алфавитом, чем с финикийским. О турдетанах (живших неподалеку от Севильи) даже дошли до нас сведения, что у них были очень старинные песни, книга законов, состоявшая из 6 тысяч стихов, написанных метрическим размером, и даже исторические записи; конечно, этот народ был самым цивилизованным из всех испанских племен, а вместе с тем и наименее воинственным, так как вел войны всегда с помощью чужеземных наемников. К этой же стране, конечно, следует отнести и рассказы Полибия о цветущем состоянии земледелия и скотоводства в Испании, отчего за отсутствием вывоза хлеб и мясо были там баснословно дешевы, и о великолепных царских дворцах с золотыми и серебряными кувшинами, наполненными «ячменным вином». И те элементы культуры, которые были занесены римлянами, были охотно усвоены, по крайней мере некоторой частью испанцев, так что латинизация была подготовлена в Испании ранее, чем в какой-либо другой из заморских провинций. Так, например, уже в ту эпоху было усвоено туземцами употребление теплых ванн по италийскому способу. И римские деньги, кажется, не только вошли в Испании в употребление ранее, чем где-либо вне Италии, но даже послужили образцами для чеканки испанской монеты, что в некоторой мере объясняется богатством местных серебряных рудников. Так называемое «осканское серебро» (теперешняя Гуэска в Арагонии), т. е. испанские динарии с иберийскими надписями, упоминалось еще в 559 г. [195 г.], а начало его чеканки не может быть отнесено к гораздо более поздней эпохе уже потому, что форма чеканки заимствована от древнейших римских динариев. Но если в южных и восточных провинциях нравы туземцев были настолько подготовлены к принятию римской цивилизации и римского владычества, что последние не встретили там нигде серьезного сопротивления, то западные и северные провинции и вся внутренняя часть страны были, напротив того, населены многочисленными более или менее варварскими племенами, которые не были знакомы ни с какой цивилизацией (так, например, в Интеркации еще около 600 г. [ок. 150 г.] не было известно употребление золотой и серебряной монеты) и столь же плохо уживались друг с другом, как и с римлянами. Характерной особенностью этих вольных испанцев был рыцарский дух мужчин и в одинаковой мере женщин. Отпуская сына на войну, мать воодушевляла его рассказами о подвигах его предков, а самая красивая из девушек предлагала себя в жены самому храброму из мужчин. Поединки были в обычае; они возникали как из соперничества в храбрости, так и для разрешения гражданских тяжб; этим способом разрешались даже споры между родственниками владетельных князей о правах наследства. Также нередко случалось, что какой-нибудь прославившийся воин подходил к рядам неприятельской армии и вызывал противников на бой, называя их по именам; побежденный передавал в этих случаях победителю свой плащ и свой меч и потом нередко пользовался его гостеприимством. Через двадцать лет после окончания ганнибаловской войны небольшая кельтиберская община Комплега (недалеко от истоков Тахо) отправила к римскому главнокомандующему послов с требованием прислать ей за каждого убитого человека лошадь, плащ и меч, предупреждая, что иначе ему будет плохо. Испанцы так дорожили своею военной честью, что нередко не переживали позора быть обезоруженными; тем не менее, они готовы были следовать за всяким вербовщиком и рисковать своей жизнью из-за чьей бы то ни было ссоры; характерным для их нравов является следующее требование, с которым один римский полководец, хорошо знакомый с местными обычаями, обратился к сборищу кельтиберов, воевавших против римлян в качестве наемников турдетанов: или разойтись по домам, или поступить на службу к римлянам за двойное жалованье, или назначить день и место для сражения. Если не появлялось никаких вербовщиков, то испанцы организовывали на свой собственный счет вольные дружины, для того чтобы грабить мирных жителей и даже брать города — совершенно так же, как это делалось в Кампании. До чего дики и ненадежны были внутренние страны, видно, например, из того, что ссылка на жительство к западу от Картагены считалась у римлян за тяжелое наказание и что, когда в стране возникали волнения, римских комендантов Дальней Испании сопровождал конвой, доходивший до 6 тысяч человек; еще нагляднее это подтверждается своеобразием сношений между греками, жившими в двойном греко-испанском городе Эмпориях, у восточной оконечности Пиренеев, и их испанскими соседями. Греческие колонисты, жившие на конце полуострова, отделенного от испанской части города стеною, каждую ночь высылали третью часть своей гражданской стражи на охрану этой стены, а у единственных ворот постоянно находилось одно из высших должностных лиц для надзора за охраной; ни один испанец не смел входить в греческий город, а греки доставляли туземцам свои товары не иначе, как большими партиями и под сильным конвоем.