– Однако ж, из чрезвычайки тебя вычистили! – насмешливо заметил перевязанный – значит, не того все ж отправил?

– Я и сейчас убежден, что тех гадов в расход вывел правильно: чего разбираться, когда и так видно, что контра? – зло бросил матрос – только сказала мне партия: классовую ненависть твою ценим, однако иди теперь лучше туда, где никого стрелять не надо – на борьбу с беспризорностью. Сперва я конечно, огорчился – но понял потом, подумав, какое это большое дело: сколько ребятишек война осиротила, и всех их надо учить по-новому жить, в равенстве и счастье. Чтобы в строй наш они скорее встали, что на трудфронт, что в битву.

– Надо – поддержал кто-то из бойцов – у меня вот трое малых дома ждут: без отцовского взгляда да солдатского ремня горько жене придется. Ничего – скоро уже. Письмо пришло – ждут. Голодно, конечно – но все живы.

– А мои молчат – мрачно сказал еще один боец – все писал им, и без ответа.

– Найдутся, дай боже – ответил тот, кто говорил до того – а если нет, вон сколько жен безмужних осталось… И детишек – которых в детдома не успели забрать.

– В детдоме хоть кормят – заметил еще кто-то – моя вот зимой сама сына нашего отвела: думала, уж если помирать с голодухи, так себе одной. Обошлось – хотела в мае обратно взять, так не отдают! Я и написал в ответ – ладно, пока пусть побудет, а как я вернусь, так вместе и пойдем. Ведь не может быть такого закона, чтобы живым отцу и матери сына не отдавать!

– Партия лучше воспитает – сказал матрос – как строить светлое будущее. Как вернусь – пост назначенный приму, с детишками работать. А кто у меня учиться не захочет – того я живо в бараний рог согну!

– Гни, да не сломай! – заметил перевязанный – перегибы, они и есть перегибы.

Горел костер, освещая лица людей, блеск оружия; дальше все тонуло во мраке. К бескрайнему чистому небу с треском летели искры, как маленькие звезды; такие же звезды загорались высоко над головой. Под звездным небом вокруг огня сидели люди на голой земле, и мечтали о прекрасном будущем. Внизу искрилась речка, а за ней небо словно сливалось с землей – горизонт не был виден; тьма обступала со всех сторон, разгоняемая багровыми отблесками пляшущего огня.

– Какая жизнь настанет, как коммунизм придет! – сказал матрос – где не будет мерзавцев, трусов, подлецов и иуд. У каждого спросим: что ты сделал для победы? Лучших – всех в лучшую жизнь возьмем. Мразь всю – сразу в расход. А о прочих, равнодушных и бесполезных, даже рук марать не станем – в рудники Карские, или на торф, для общей пользы, чтобы хоть что-то с них. Мы построим светлые города, как в книге, и жить там будем, как герои Гонгури – а они вымрут все, как когда-то звери динозавры. Не стоят они ни памяти нашей, ни слов!

– Это верно! – заметил кто-то – бабы наши совсем на торфе надорвались: пора им и отдых дать. Мою вот как забрали весной еще – так до сих пор не отпускают.

– Отставить! – сказал матрос – после победы о бабах и цветочках поговорим. Ну-ка, молодой, спой нам, чтобы воодушевило.

Это было время, когда песни сочинялись не в залах консерваторий, а у походных костров; их пели на привалах между боями, в марше или даже в атаке – шагая, пока вражья пуля не вырвет из рядов; песни эти были не о красоте, любви и прочем – а о славных и великих делах, и о еще более великом и прекрасном будущем, ради которого не жаль погибнуть. Гелий взял гитару – как на каждом привале до того. Все повернулись к нему, приготовившись слушать, или даже подпевать.

– Как кому нравится, так и поют! – заметил товарищ Итин – главное, чтобы суть революционная осталась неизменной, ну а что на виду, то как кому удобнее меняй!

– Скоро уж другие песни будут – сказал кто-то из бойцов – как война кончится, и по домам. Это правда, что на Июль-Корани себя не жалели – потому что думали, что в последний раз. А вот поди ж ты – уж скоро осень.

– Не будет больше зимы голодной и холодной – решительно произнес товарищ Итин – говорил я с Вождем перед самой нашей отправкой, и сказать могу – до зимы войну мы закончим. И начнем сразу строить – как в книжке той.

– А что еще Вождь сказал? – тотчас же спросил боец – о революции мировой, о помощи пролетариата? Когда они там нас поддержат, чтобы не все одним тянуть?

– И как с хлебом будет? – спросил другой – сразу хлебосбор отменят? Чтобы по правде – кто больше работал, тот и лучше ел?

– А нас сразу по домам – или еще придержат? Понятно, без армии народной нельзя – но и дома заждались. Закон значит должен быть – кому куда.

Все придвинулись ближе. Горел костер – в далекой, забытой богом степи. А где-то далеко был красный Петроград, где уже строили Дворец Труда и Свободы – такой, как в книге Гонгури. Сто этажей – до самого неба. Залы собраний – где Партия будет решения судьбоносные принимать. Театр – где не пьески слезливые будут показывать, а феерии героические, как революция совершалась. Музей – где не пейзажи будут выставлены, а достижения трудфронта. И конечно, квартиры с госпиталем – для тех, кто ради дела великого здоровья своего не жалели. А на крыше – статуи мраморные, всех борцов за свободу народную, начиная от Спартака. И звезды рубиновые – с электричеством внутри, чтобы небесные звезды затмевали. Дворец, огнями сверкающий, до небес – после грязных трущоб, из прежней жизни.

– Тихо, тихо! – ответил Итин – не все сразу. Говорили мы с Вождем долго, и обо всем. Трудные годы позади остались – но другие дела нас ждут, тоже нелегкие. Но сказать обо всем сейчас никак нельзя, потому что не положено. Не всем подобает знать.