– Не барабанщик был, о ком песня, а трубач – сказал второй боец – у Июль-Корани было, когда полк у "трехсотой" залег, огнем прижатый, и начали по нам уже их минометы пристреливаться. Надо вперед, броском – хоть половина добежит, и в штыковую – иначе все там останемся, и без пользы! А не решиться никак, потому что пулеметы – головы не поднять! И встал тогда первым трубач наш шестнадцатилетний, во весь рост, трубу вскинул – и сигнал к атаке, а вокруг него пули и осколки дождем. Если уж он – нам лежать стыдно стало: поднялись мы все дружно, штыки вперед, и пошли. А что после с ним случилось – так никто и не видел, из живых. И тела нигде не нашли.
– С кем спорить будешь: на моих глазах все было! – отмахнулся перевязанный боец – когда мы, с марша уставшие, все уснули, и тут "лешаки" подкрались, и часовых успели уже без выстрела снять.
– Не было никаких "лешаков" – сразу встрял матрос – были лишь обычные банды, каких много. Никто их толком не видел. Да если и были – с любым врагом просто: как увидел, так убей!
– Да где ж это видано, чтобы банды на воинскую силу первыми нападали? – усмехнулся перевязанный – а кто близко их видел, не расскажет: не оставляли они живых. Сам не раз помню, как караульные наши, к ночи заступая, молились – пронеси! В гарнизонах было опасно – а уж обозные в одиночку даже под расстрелом ездить отказывались, хоть среди дня! Оно и правильно – и не доедешь, и найдут тебя после на дереве висящим, со всеми поотрезанными частями.
– "Лешаки", потому что летом они были во всем пятнистом, мохнатом – сказал второй боец – чтоб в двух шагах не разглядеть, особенно в сумерки. Сам не видел – другие рассказывали. А зимой они бегали в белом, с двумя парами лыж, на одних сам, к другим мешок меховой, с патронами и провиантом, на веревке сзади едет, как сани, вот и все тылы, по лесу напрямик – быстрее, чем мы по дорогам. Или на елку влезет, мешок за собой подымет, снег следы заметет – и сидит в мешке спальном, как в гнезде, наших выцеливая. У них у всех автоматы были, а если винтовки, то с оптикой. Еще мины ставить умели – за ними гнаться по лесу, так медленно и под ноги глядя, а то в клочья порвет.
– Особенно на дороге железной – сказал третий боец – каждый день поезда наши под откос пускали. А мы охраняли – страшнее было, чем на передовой. Идешь так по путям, солнышко светит, а в голове одно: вдруг из леса снайпер уже нацелился, сейчас стукнет – и нет тебя!
– На войне так: уж чему быть… – ответил перевязанный – однако про барабанщика я не досказал. Отошел он в елки, по нужде какой, или еще зачем, только барабан свой отчего-то прихватив…
– Барабан-то зачем? – спросил кто-то – можно было и оставить.
– А бог весть – ответил перевязанный – может, оттого что вещь казенная. А может, опасался, что мы шутку какую устроим. Только отошел он – и увидел, как подкрадываются. Схоронился бы, может и не заметили – но ударил он тревогу, всех разбудив. А "лешаки" все ж в открытую драться не любили, больше врасплох. Схватили мальца, и в лес – а что они с пленным нашими делали, не приведи господь: уж лучше сразу, чем им в руки живым… Так мы после все просили, чтобы его не в без вести пропавшие писали, а в павшие геройски. Хоть так – если уж нам теперь прощения у него за все бывшее не получить.
– У нас потому многие "круглыми сиротами" записывались – вставил слово еще один боец – только очень плохо тогда, без писем из дома, чтобы не узнали. Опять же, наоборот – если что геройское совершишь, семье добавочный паек положен. Может и нужен был такой указ, да только не по правде это. На войне всякое бывает: сгорел, завалило, не нашли – тебе уже все равно, а родных-то после за что на торф?
– А ну цыц! – ответил матрос – я в чрезвычайке усвоил: если хоть одного засланного или переметнувшегося пропустить, крови после может быть куда больше, чем если даже десять невиноватых в расход! Жестоко – но нельзя иначе. После победы – может, будет по-другому, все эти презумпции, права, милосердие. Или забыли, сколько заговоров было, разоблаченных? Сколько мятежей контры – в нашем тылу?
– Может и верно, если по уму – согласился перевязанный – а все ж не по-людски так, со своими. Помню, был у нас в роте один такой – так никто с ним даже табаком не делился. Потому как знали – следит он зорко за всеми, и докладывает куда следует. Ты слово скажешь, не подумав – и тебя после так вызовут куда надо, что можешь и не вернуться. К врагам беспощадность – а своих за что?
– Это что ж выходит: ждать, когда контра вред причинит, и только тогда ее к стенке? – насмешливо спросил матрос – или лучше заранее, пока еще не успеет? Я в первую свою чрезвычайку пришел, совсем ничего не зная – так меня сразу, без всяких академий, отправили с ребятами гуся одного брать, из бывших, в заговоре состоял, раскрыли вовремя. С поличным взяли, без всяких сомнений – дело ясное, в расход, прямо во дворе! Квартира господская, обыск – тут же жена, дети. Заметил я, что мальчишка, лет десяти, на нас смотрит, как зверек лютый – и старшему сказал, мимоходом – а мог ведь и забыть! Так старший приказал – мальца тоже! А мне выговор сделал – что едва не прозевал: вырос бы после убежденный враг трудового народа, и что бы успел натворить? Добрыми после будем, когда коммунизм настанет – как у Гонгури: не судить, а лечить – потому как если кому тот порядок не понравится, так он точно сумасшедший! Мы все ж с разбором – только явную контру в расход, а если свой слабину показал, но можно еще его в строй обратно – так на фронт его, чтобы кровью своей доказал и искупил!
– Все ж правильно тебя из чрезвычайки за перегибы вычистили – заметил перевязанный – рядом с тобой быть, что с танком! Свой ли, чужой – все одно задавит, если под гусеницы угодишь. Контру в расход – это, конечно, хорошо. А гансов ты много к небесному фельдмаршалу отправил, флотский? Или – не приходилось?
– Не приходилось! – буркнул матрос – в год, как та война началась, я малолетком был, как этот вот поэт! В подвале родился – там же вырос. К мамке, пьяные приходили – меня, на улицу, в дождь ли, в снег. А после, на деньги те, она мне – хлебушек, теплый еще! Я тоже, как подрос – добывал, что, где и как мог. Сытых и чистых – ненавидел, люто! В день тот, мне семнадцать стукнуло – и мамка мне двугривенный, на кинематограф. Билет уже купил – до сих пор, обидно! А тут этот, с барышней, в костюмчике, одеколоном воняет, тросточкой меня, хлесь! И говорит, со скукой – посторонись, шлюхин сын, дай пройти! Во мне как взорвалось все – ах ты!!! Хорошо засадил тому в рыло – он аж полетел! Мамзеля в крик – и ей в морду! Городовой подбегает – ну, все, думаю, засудят – и ножиком его, в пузо, хороший ножик был, не раз меня так выручал! И деру, через дворы – а сзади крики, свистки! А дальше что – найдут ведь, знают меня, запомнили – сколько прежде в участок водили! К мамке заскочил, проститься, перед тем как в бега – а она и надоумила: лучше сколько-то лет на службе воинской, чем десять на каторге гнить – и чист будешь перед законом, если добровольно завербовался! Я послушал, год себе приписав – и вот.. Через неделю уже – и война! Нашли меня все ж – бумага пришла, да только сказал наш господин капитан второго ранга – пусть шпаки ордером тем подотрутся! А после меня вызвал – и отделал, как бог черепаху, кулаком и сапогом! И обещал после – это пока лишь завтрак тебе, за то что я тебя, шпакам не отдал – коли плохо будешь государю и Отечеству служить, я тебе такой обед с ужином устрою, пожалеешь, что родился! Что делать – стал смирно, зубы выбитые сплюнул – так точно, вашбродь! Ну, отъелся на харче казенном, даже нравится начало – мечтал по молодости, как гансов разобьем, и я к мамке, унтером бравым, с двумя крестами, любому городовому – в рыло! Только узнал я, что есть такой социализм, при котором – кто был никем, тот станет всем! И случай подвернулся, одному товарищу, из Партии нашей, помощь оказать, какую не скажу, потому как секрет. И что-то расхотелось мне за буржуазию кровь проливать – сумел подсуетиться, чтобы в роту обеспечения перевели, при учебном отряде. А товарищ тот меня крепко запомнил – и в Партию рекомендовал. А с господином капитаном второго ранга – самолично я после счеты свел. За зубы выбитые – и за мамку свою: зарезали ее через месяц, как я ушел. Потому, целью жизни своей считаю – истребить буржуазию как класс. Чтобы, когда небесный фельдмаршал призовет, сказать – меня ты достал, гнида, но и сволочь свою, которую я к тебе отправил, обратно на землю даже ты не вернешь! А значит людям – жить чуть легче, если сволочи меньше по земле ходит.