Внизу, словно взбудораженные ульи, жужжал народ. Обступив площадь полукругом, все напряженно следили за страшными приготовлениями. Церковные прислужники торжественно подбрасывали сухие поленья под медный котел, стоявший на почерневших кирпичах. Огонь жадно облизывал синими языками выгнутые бока котла, и едкий дым неровными клубами расползался в воздухе. Эзатцы были уверены в невинности Мераба, но… бог далеко, а гзири близко. И еще мелькали пугливые мысли: бог может воспользоваться случаем и за другое наказать. Тяжело топтались эзатцы на месте, перебрасывались отрывистыми фразами, крестились и с нетерпеливым любопытством старались придвинуться к котлу. Но окрики гзири держали всех за положенной чертой.

Семья Киазо стояла отдельной группой. Затравленные, они озирались по сторонам, на их лицах уже лежала печать отверженности. Среди них особенно выделялся бледный, с померкшими глазами Киазо. Еще так недавно красивая одежда царского дружинника разодралась об острые колючки лесных зарослей, загрязнилась придорожной пылью. В густых волосах запутался высохший сучок. Крепко сомкнулись распухшие и искусанные до крови губы. Киазо цеплялся за последнюю надежду — вчера ему удалось вместе с едой передать отцу драгоценную мазь против огня, за которую он отдал старухе знахарке последнее свое богатство — дорогую рукоятку княжеского кинжала. «Оправдают отца — могу быть в дружине азнаура Асламаза, уже обещал принять», — думал Киазо, с глубокой ненавистью заглядывая в начинающий кипеть котел.

Мать Киазо, с почерневшим от горя лицом, думала свою будничную думу о том, как снова после оправдания Мераба на их земле поволокут плуг две пары буйволов, как глубокие ямы наполнятся крупным зерном, как снова войдет в дом спокойная жизнь.

Сзади толпы осадила коней «Дружина барсов». Киазо быстро поднял голову и тотчас отвернулся.

Ностевцы с сожалением оглядывали Киазо и не узнавали в нем красивого жениха Миранды.

Толпа заволновалась.

— Идет! Идет!

Окруженный стражей, подходил, еле передвигая ослабевшие ноги, Мераб.

Рослый священник с рыжей бородой, в лазурной ризе, перекрестил нательным крестом уже бурлящую в котле воду и, опустив крест в кипяток, торжественно произнес:

— Если ты не виновен в поджоге царского амбара, то падет на тебя благословение бога, сына его и святого духа, и не будешь ты уязвим кипящей водой до второго пришествия. Смело опусти руку в кипяток и со спокойным сердцем достань крест во славу справедливого суда.

Мераб побледнел, судорожно задергался, мысленно призывая святую троицу не допустить обмана знахарки, клявшейся в чудодейственной силе мази.

Толпа затаив дыхание следила за всеми движениями Мераба, закатывающего левый рукав продранной чохи.

Вдруг старший гзири, соскочив с коня, подбежал к Мерабу, пристально взглядываясь в его оголенную, с желтым отсветом руку.

— Я в твою левую руку не верю, правую опусти в котел.

Мераб шарахнулся в сторону, схватился за сердце и жалобно застонал.

Толпа ахнула. Раздались протестующие крики, но их заглушил мощный голос Саакадзе.

— Нарушаешь закон, гзири, ты, верно, забыл, — правую руку для работы оставляют.

Киазо быстро вскинул благодарные глаза на Саакадзе.

Но гзири насмешливо ответил:

— Закон хорошо знаю, поэтому на обман не поймаюсь. Обнажай правую руку, иначе обеими заставлю крест ловить.

Мертвая тишина сковала площадь.

Вдруг Киазо изогнулся, одним прыжком очутился около гзири, яростно наотмашь рубанул его кинжалом по голове и, не оглядываясь на стоны, крики, брань потрясенной толпы, вскочил на коня убитого гзири и ветром пронесся через площадь.

— Держите! — неистово завопил священник.

— Держите! Держите! — вторила ему бессмысленно топтавшаяся на месте толпа.

Гиви уже сделал движение повернуть коня, но сильная рука Димитрия схватила его поводья.

— Полтора часа буду бить ишачью голову!

Молодой гзири выскочил вперед:

— Раньше суд, потом погоня, далеко не уйдет.

Асламаз перегнулся с балкона.

— Вы же на конях, азнауры, почему в погоню не скачете?

— Мы не стража, — ответил холодно Саакадзе.

Молодой помощник убитого гзири, уже давно мечтавший о должности старшего гзири, скрывая радость, поспешно приказал дружиннику снарядить погоню, распорядился убрать труп, плавающий в кровавой луже, за церковную ограду и, как ни в чем не бывало, преувеличенно сурово крикнул:

— Опускай, старик, левую руку, конечно, по закону надо судить. Если окажешься невиновным, за кровь с тебя не взыщем.

На площади раздались радостные восклицания. Кто-то услужливо громко стал восхвалять справедливость молодого гзири.

Мераб с готовностью сунул левую руку в кипяток и быстро выдернул обратно, держа в сжатых пальцах блестящий крест.

Рука Мераба осталась такой же бледно-желтой. И только, словно по лощеной бумаге, скатывались горячие капли… Радость охватила семью. Не было сомнения, Мераб невиновен. Но согласно судебному обряду молодой гзири надел на левую руку Мераба мешочек, завязал тесьмой и, приложив государственную печать, громко на всю площадь крикнул:

— Если через три дня кожа не слезет, режьте баранов на пир!

— Не осталось! — крикнул кто-то весело в толпе.

«Дружина барсов», взбудораживая мягкую пыль, скрылась за мохнатыми выступами Негойских высот.

Под звонкими копытами пронеслись крутые повороты Гостибского ущелья, и навстречу первому дыму близкого Носте взлетели пять лихих папах.

Дато, нетерпеливо поводя плечами, мечтал о встрече с красавицами в пылающих лентах, с манящими глазами, возбуждающими радость, о первом танце тут же на дороге, при въезде в Носте, под бешенство сазандари.

Димитрий вздыхал о выпитом без него вине, на что Папуна утешительно похлопывал по трясущемуся в хурждини бурдюку.

Ростом досадовал на болтливость ускакавших раньше товарищей, после которых нечем будет удивить даже ребенка.

Георгий предлагал отцов новых азнауров подбросить до верхушки острого камня. Димитрий одобрил это намерение, но требовал для деда равных почестей, так как дед и отец его весят вместе столько, сколько один Иванэ Кавтарадзе.

Пануш считал необходимым посадить дядю Шио на украшенного зеленью коня и с зурной проводить до дому.

Но Папуна решительно протестовал: не надо никого выделять, лучше всех отцов напоить вином, и пусть каждый добирается домой, как может. Смеясь и предугадывая встречу, натягивая поводья, спускались ностевцы к долине, наполненной солнцем.

В безмолвной тишине все ностевцы от стариков до детей, словно вбитые гвозди, торчали по обеим сторонам дороги.

Священник в праздничном облачении с выпуклыми ангелочками на полинялой голубой парче, с плоской иконой Георгия Победоносца, взлетающего на полустертом коне к потускневшим звездам, с дутым серебряным крестом в руке, протянутой навстречу подъезжающим, стоял впереди. Около него стояли нацвали, гзири с дружинниками, старшие и младшие надсмотрщики. Позади, у груды камней, в стороне от всех испуганно жались месепе.

Азнауры хотели броситься к родным, но тень властно поднятого креста пересекла дорогу. Потекла проповедь о покорности новому господину, удостоенному великой царской милости. Саакадзе нетерпеливыми глазами увидел на возвышенном месте Тэкле и мать, окруженную женами священника, гзири, нацвали, сборщиков. Тэкле восторженно смотрела на брата, а Маро, подавленная вниманием гзири, еще вчера не удостаивавших ее ответным поклоном, робко смахивала слезы, мешавшие видеть сына. Воскресный костюм Шио широко свисал лишними складками. Осторожные пальцы застыли на новой папахе. Он боялся повернуться, боялся зацепить длинным кинжалом белую чоху нацвали.

— Что это такое? — с недоумением прошептал Георгий.

— Не видишь, ишаки встречу тебе устроили, — умышленно зевнул Папуна.

Георгий оглянулся на товарищей. Дато, сдерживая смех, проговорил:

— Ешь на здоровье, Георгий.

— Убирайся к черту! — огрызнулся Саакадзе. Взмыленные кони сердито раздували ноздри.