А так — нашалили, набрали еды, да и пошли с ней, исходящей паром прям на подносах. Выбрали на пляже местечко поприличней, и ну наминать халявной еды.

И говорили, говорили при этом. Не переставая.

— Папка у меня — мастер на все руки, — рассказывала Инга. Она уже успела рассказать историю, как её отец стал ускоренным. Про институт, неудачный эксперимент, странности, начавшие твориться с его телом. Как им заинтересовались военные, как сбежал, вдруг ускорившись и прятался до утра в стогу. Как потом спустя какое-то время встретил свою будущую жену. — Учёность, как ни мотала и била его жизнь, всё никак из себя вытравить не может. Или не хочет. Упёртый. Вот все вы, мужики, — тут она запустила в Диму коркой хлеба. Тот возмущённо вскинулся, потом, хитро прищурясь, стал сооружать катапульту из ложки и китайских палочек для еды. В качестве снарядов заготовил зелёный горошек, — упёртые. В общем, сам же понимаешь, нужно идти в ногу со временем, мобильность и коммуникабельность — наше всё. Не удивляйся моей зауми, поживёшь с учёным — и не так выражовываться будешь. Ну так вот. Он, мамка моя, я — все ускоряющиеся, вот блин, прицепилось же твоё словечко, а?

— А как ты называла… называешь это… состояние? — Дима с трудом увернулся от обголданной куриной косточки. Пиу! — снова улетела зелёная горошина. И снова Инга поймала её ртом… блин, да так соблазнительно, что румянец вновь запрыгнул хлопцу на щёки.

— Я-то? Да ты слышал: лёд там, озеро… смерч. В зависимости от того, как вода во мне бежит. А так, в общем, говорю, мол, я смываюсь. Папка вообще придурковато называет: «состояние переменного перманентного стазиса». Мамка вот тихарит кошмарно. Всегда себе на уме. Но однажды мы как-то нажрались… ой, да не смотри на меня так, я уже совершеннолетняя! Вот тебе! — ложка с гулким звоном впечаталась в лоб скептически вздёрнувшего брови Димы.

— Ай! — Суперпупс потёр «место приложкения» — и с коварным выражением лица стал прилаживать на «катапульту» редиску.

— Ну так вот, — продолжила Инга, успешно отфутболив редиску всё в тот же многострадальный лоб. — Выпили мы с ней глинтвейна, и она проболталась, что она в своё «второе состояние души» уходит по поэтическим дорожкам. Для неё это состояние — царство поэзии и музыки! Она столько стихов знает! Столько ритмов! Вообще у неё идеальный слух и офигез… прекрасная память! Как-то ехали мы долго, скучно стало — а она возьми да и начни по памяти декламировать «Евгения Онегина»! Пока до места добрались, половину поэмы рассказала! И ни разу не сбилась! Да ещё и интонацией играет. Феномен! Но мы отвлеклись. Папаня мой, говорю, мастер на все руки. А когда мы в машине едем, да ещё и ускоренные…

— Фига се! А как? Блин, да у меня на велике не получалось!

— Ха! Магия, братишка. Магия!

— В рот мне ноги! Демон! — решил подыграть ей Дима, вспомнив нашумевшие в сети ролики с «уличной магией Дэвида Блэйна».

— Именно. Хватит меня перебивать, нигадяй! Нигодник, — она шутливо «избила» его укропиной. Он шутливо изобразил «избитого укропиной». Как-то вот легко с ней было дурачиться. — Ну так вот — три! Между ускоренной машиной и нормальным миром связи — нормальной такой связи, чтобы радио там послушать или позвонить кому — не применишь ведь. Не сочетаются времена, частоты вещания и приёма и вся эта научная дребедень. А папка измыслил, как сочетать. Сварганил прибор на выдвижной штанге, который каким-то непонятным мне способом «пакетирует данные» — понятия не имею, что это значит — и отправляет в «иной мир», по ту сторону ускорения. Наверное, это всё же просто, раз папка на коленке собрал из подручных средств. Да, конечно, аналогично и обратное: извне прибор получает сигнал, собирает из медленно прилетающих кусочков, формирует сообщения — и транслирует внутри салона ускоренной машины. Радио, конечно, не послушаешь, но вот SMS, например, отправить или позвонить кому — это запросто.

А Дима в ответ ей рассказал о «призрачном пожарном», которого из него сделали.

— А, так вот почему ты тогда был в этом странном карнавальном наряде?

— И ничего не карнавальном! Это тебе не хухры-мухры, это огнетермостойкая боевая одежда пожарных! Вот! — он от важности даже палец вверх поднял. — Кстати, о «тогда»… А кто это с тобой был?

— Псих.

— Псих?

— Ещё какой!

— А на самом деле…

— И на самом деле. Да ты не бойся! Он не такой страшный, как может показаться на первый взгляд.

— И ничего я не…, - буркнул Дима. — А чё он такой?

— Мамка его в детстве уронила. Головой об землю ударился. Раз эдак пятьдесят. Да откуда я знаю? Он всегда такой. Только он не страшный, нет. Забавный. Хоть и жестокий. — Она передёрнула зябко плечами. — У нас с ним вообще мирный, так сказать, договор. Правда, заскоки у него периодически. Ты на его глаза не попадайся — и всё будет ОК.

«Вот, значит, как. «На глаза ему не попадайся». То есть она что, не собирается меня с ним знакомить, так сказать? А раз не собирается, то наша встреча — не задумка тех самых «третьих сил»? Или хитроумная уловка, чтобы я поверил? Хотя… и тогда она меня предупредила, чтобы бежал тотчас, как уйдут. Да и вообще — не выдала этому психу. Тогда зачем я ей нужен? Как-то она меня нашла. Значит, кто-то ей в этом помог. И раз с другими знакомить не хочет, то у неё на меня особые планы? Какие? Сейчас попробуем прощупать».

— Ну ведь он не один?

— Кто? Псих? Не один, нет, — девушка нахмурилась и закусила губу.

— И я, — осторожно спросил Дима, — должен держаться от всех подальше?

Она как-то странно на него взглянула. Как-то очень по-взрослому. Казалось, из этих глаз на него смотрела не восемнадцати-двадцатилетняя девушка, а вполне себе зрелая женщина, побитая временем и событиями, в это время произошедшими.

— Они бандиты, милый мой Дима. Самые настоящие, — хрипло сказала она. И было в её голосе столько обречённости и покорности судьбе, что Суперпупс поверил сразу, без малейших колебаний. — Они крадут, бьют и убивают. И я вместе с ними, — закончила она совсем уж невероятно.

Ложка-катапульта дёрнулась вместе с Димой. Задрожала вместе с его руками. А в нём боролись два чувства: страх перед тем, что она сказала и осознанием того, кто перед ним сидит и страх за неё. Он не знал, не мог решить, как её принимать. Как бандитку, которой от него что-то нужно или как любимую, которую нужно от всего этого страшного спасти, выдернуть из криминального ада.

Видать, борьба, что творилась у него в душе, более чем явно отображалась на лице. Но в какой-то момент полупустые подносы, что стояли между ними, улетели в сторону, а она одним гибким кошачьим движением прильнула к нему, улёгшись на колени, зарывшись в него подобно испуганному котёнку. Её била мелкая дрожь, она льнула к нему то ли жажда защиты, то ли — поддержки. Рука его непроизвольно очутилась на её затылке, потом опустилась ниже, прошла по спине. Поглаживая. И вновь. Вновь. Он что-то зашептал, что-то маловразумительное, успокаивающее. А она судорожно вздохнула, прильнула к нему и чуть ли не заурчала от удовольствия. Не говорила никаких слов, ничего не просила и не требовала. И без всего этого он принял решение. Он её спасёт. Он вырвет её из рук бандитов.

«Не твоя она, Псих! Моя! Моя! Никому её не отдам!»

Глава 16

Взять от жизни всё

Все люди в мире делятся на две категории: на тех, кто любит, когда его по утрам будит любимый человек ударом подушки по голове — и на всех остальных.

До недавнего времени Дима принадлежал ко «всем остальным» по множеству причин. Например, у него не было любимого человека, который будил бы его по утрам. Нет, ну, конечно, маму он любил, и она частенько расталкивала его мычащую «яужевстал» тушку, но то ведь — мама. То ведь — святое! А вот любимой у него не было. До недавнего времени.

А ещё до недавнего времени он ненавидел в принципе утро. Потому что был совой. Потому что вёл геймерский и ночной образ жизни. Потому что только ночью он мог остаться с самим собой наедине. С собой — и с собственным миром.