Но надо же повидать Фрейзонов, моего двоюродного брата Володю и его жену Эллу. И мы с Инной 1-го апреля едем автобусом в Бостон. Встреча, опять застолье, в ход в том числе идет водка, привезенная из Петербурга. Утром все в порядке, настроение хорошее, Володя приглашает посмотреть парк его тренажеров, которые он держит в подвале. Я без особого усердия, но на паре тренажеров “прокатился”. И вот мы втроем, Володя, Инна и я, едем в ближайший универсам, где, по словам Володи, цены относительно низкие. Я покупаю несколько вещей и выхожу из магазина первым. Володя и Инна задерживаются. Я их жду, и тут чувствую резкую боль в сердце, лезу в карман — нитроглицерина нет. Что-то случилось, но ведь я в гостях и в чужой стране, совсем не подходящая обстановка для того, чтобы болеть — этого же просто не может быть. И, как назло, нет и моих ребят. Наконец они появились — я им рассказываю. Ясно, что надо ехать в больницу, и как можно скорее, но почему-то в больницу мы не едем, а заезжаем вначале к Фрейзонам. У них очень трудная лестница, но я по ней поднимаюсь.

Дальше я помню себя лежащим где-то в приемном покое, надо мной большой экран с бегущей кардиограммой. И последнее, что я помню — это вопрос доктора: ”Если оценивать боль по десятибальной шкале, как бы вы оценили вашу боль?” Мне хотелось сказать 10, но я сказал 8.

Очнулся я дней через 10-12. Но это не точно. Что-то я помню и раньше, но полное сознание, пожалуй, пришло еще позже. Состояние моего сознания теперь, задним числом, я считаю удивительным потому, что мои бредовые мысли и поступки я хорошо запомнил. Конечно, не все и не одинаково четко, но запомнил. Но вначале я хочу рассказать о моей палате. Палата, как обычно в Америке, на двух больных. Комната перегорожена скользящей занавеской. У каждого больного свой телевизор, свой телефон, и какое счастье было однажды, еще до операции, услышать голос моего сына Миши. Насколько я помню, мой телевизор был постоянно включен, и это тоже был дополнительный источник моих фантазий (мне потом говорили, что один день только пребывания в моей больнице стоит примерно 1000 долларов — к счастью, я тогда это еще не знал).

Каждый день, чаще утром, ко мне являлся неизменный посетитель. Один и тот же. “Привет, как дела”, — это Володя. И ему я высказывал свои “глубокие” мысли и рассказывал о своих “наблюдениях”. Вот некоторые из них:

— мне казалось, что госпиталь размещен на подводной лодке, причем чаще всего лодка находится в подводном положении. Я спрашивал у Володи, как ему удается проникать сюда, под воду;

— я еду в каком-то поезде, и он останавливается где-то в пути, дальше рельсы кончаются: в мире произошла “информационная революция”. Когда я спросил об этом Володю, он ни секунды не задумываясь, подтвердил этот факт;

— я понимал, что нахожусь в Америке, но что такое Америка, где она находится, я не мог вспомнить. Я пытался в голове воссоздать географическую карту, и у меня получилось следующее: Америка расположена над Финляндией, как бы вторым этажом. Мне это открытие понравилось, так как в таком случае я был где-то недалеко от Петербурга;

— однажды я четко услышал голос жены. Я лежал, ждал, когда же она подойдет, но она не подошла. Тогда я поднялся и спрашиваю у регистратора (офис находился в круглом коридоре, куда выходили двери всех палат этого этажа): где моя жена? Он подтвердил, что она была здесь, но ушла, так как мне стало хуже. Наутро я спросил у Володи, как могла Нонна приехать в Америку, если у нее на попечении находится собака (на самом деле в нашем доме жила кошка);

— я обнаружил себя плотно связанным какими-то веревками или шнурами. Я возмутился, вызываю сестру и говорю ей, что никогда не ожидал, чтобы в такой культурной стране связывали людей, и потребовал немедленно меня освободить. Она спокойно меня выслушала, повернулась и ушла. (Как выяснилось впоследствии, меня действительно связывали — я вел себя очень буйно и срывал с себя всю навешенную аппаратуру. Медперсонал и администрация не знали, что делать и даже предложили Володе срочно вызвать кого-нибудь из российских родственников. Однако после того, как с меня все же сняли путы, я сразу успокоился).

Были и другие курьезы, но я думаю, примеров достаточно. А главное это то, что состояние моего сердца было настолько плохим, что бостонским родственникам, Володе и Элле, сообщили, что шансов на то, что я выживу, очень мало, что-то около 4%. Но Эллочка, посмотрев во время консилиума на мое сосредоточенное лицо, сказала, что я борюсь и должен выжить. И я выжил. Но день своего рождения я проспал или прогрезил. И не вспомнил о нем даже тогда, когда сознание полностью вернулось ко мне. Так я встретил свое семидесятилетие. Но расскажу о том, что было дальше.

Примерно 15-17 апреля меня повезли на процедуру (кажется, она называется катетеризация), после которой мне объявили, что кроме операции на открытом сердце, мне ничто не поможет. Но я был уже подготовлен к такому заявлению — за день или два до этого меня посетил зять Жени — Игорь Левин и предупредил, чтобы я ни в коем случае не отказывался от операции, если таковую мне предложат. И я стал ждать операцию. И каждое утро, при обходе, врачам или в течение дня обслуживающей меня индивидуально помощнику врача, я задавал один вопрос: когда же? Мне объясняли, что у меня простуда (на самом деле было даже воспаление легких — одно из многих осложнений после обширного инфаркта), а в таком состоянии оперировать нельзя.

Наконец я узнал имя моего будущего хирурга: Оаз Шапира. И этот Шапира очень скоро у меня появился, вначале один, а затем с переводчиком — он побоялся, что я со своим английским до конца не пойму то, что он мне хочет сказать. А сказал он мне простую, но трудно воспринимаемую живым человеком вещь: у меня сердце в таком состоянии, что очень велика вероятность того, что я после операции не проснусь. Однако добавил он, и жить без операции я тоже не смогу. Слушать это было нелегко. Но голова моя уже работала, и я без раздумья сказал, что согласен на операцию на любых условиях. В ту же ночь с помощью Лены, дочери Фрейзонов, состоялся телефонный мост: врач-анестезиолог — Лена — я, в результате которого мне были выбраны анестезирующие средства, судя по результатам, очень правильные.

Через день, 24 апреля, меня прооперировали. После операции, которая длилась 4 или 5 часов, и после примерно такого же по длительности принудительного искусственного дыхания я проснулся и с радостью почувствовал боль — значит, я жив. Иными словами, я вновь родился. И дальше все пошло, как по маслу: в первый же день после операции меня заставили встать и пересесть в кресло, а через 5 дней меня просто выписали — и связь с американской медициной фактически прервалась. И хотя Шапира с радостью и гордостью каждый раз при осмотре меня называл “strong Russian”, первые несколько месяцев я чувствовал себя, мягко говоря, совсем неважно.

Месяц я прожил у Володи, окруженный полным вниманием всей семьи, и еще почти месяц — у Инны и Марины в Нью-Йорке. Перевез меня из Бостона в Нью-Йорк на своем автомобиле, причем, по собственной инициативе, Саша Гринберг, уже бывший, к сожалению, муж Марины. Вылетал я в Россию 24 июня — ровно через два месяца после моего американского рождения.

Дома я прожил четыре года уже стопроцентным пенсионером. Все эти годы, и особенно вначале, я жил воспоминаниями об Америке и о своих приключениях Я даже чувствовал себя в некотором смысле героем. Сразу же по моему возвращению в России началась эпопея с проведением такой же операции Б. Н. Ельцину, и я с большим интересом за ней наблюдал. У меня даже было желание написать Ельцину письмо, но почему-то не написал.

А тем временем у меня начались проблемы, и довольно серьезные. Прежде всего, я начал регулярно получать из Америки счета. Еще находясь в Бостоне, я получил счет за всю медицинскую помощь, которая мне была оказана. Счет сообщал, что я должен заплатить “всего” 104000 долларов. Цифра фантастическая, абсолютно для меня не реальная, и мне окружающие говорили: не бери в голову, уедешь в Россию и дело, что называется, с концом. Но так отвечать за спасение жизни мне не хотелось. Тем более что могли быть предъявлены, пусть только моральные, претензии моим родственникам.