Переезд их состоялся весной 1980 года, но я не поехал в Ростов, чтобы их проводить. Не поехал я потому, что на это время у нас с Нонной были заблаговременно приобретены путевки в Пятигорск. Однако какие-либо объяснения и, тем более, оправдания этому поступку нет и быть не может. Я, конечно же, должен был быть в это время в Ростове.

Сразу же, из Пятигорска я поехал через Москву в Обнинск. Нонна мне компанию не составила, она почему-то торопилась домой, но, думаю, ей просто не хотелось туда ехать. Квартира оказалась симпатичной, две небольшие комнаты, балкон, третий этаж. Город чистый, зеленый, уютный. Но, самое главное, меня встретила мама. Да, моя мама, но это был уже немного другой человек. Она, конечно, обрадовалась нашей встрече, но очень скоро я заметил у нее какой-то отсутствующий и одновременно тревожный взгляд. Куда девался ее веселый оптимистичный характер. Я заметил, что маму постоянно что-то тревожит. Оказалось, что ее очень тревожит сохранность ее вещей: иногда я заставал ее за переборкой содержимого шкафа, после чего она говорила, что не может найти ту или другую вещь, наверно, кто-то украл. И самое главное, было очевидным, что она до конца не понимает, где она находится и почему.

Переезд и у Инны вызвал определенное стрессовое состояние и, в принципе, понятно ее желание как-то отвлечься, оказаться среди людей, например, пойти на работу. Что она и сделала. И мама начала оставаться одна. Неудивительно, что она два раза оказывалась на улице, не могла найти дорогу обратно и попадала домой с помощью милиции.

Я прожил в Обнинске несколько дней, и мне пришла в голову мысль, а не взять ли маму на некоторое время к нам, в Ленинград. Может быть, пребывание в нашем, хорошо маме знакомом доме и на так ей нравящейся даче, успокоит ее. Я позвонил Нонне, однако она не выразила никакого энтузиазма. Позже я узнал, что она в это время имела постоянный контакт со своей ростовской тетей Марусей, и та ей категорически не советовала приглашать маму в гости: по ее мнению, мама может остаться у нас навсегда или, по крайней мере, надолго. Ноннино настроение было мне неприятно, но не заставило меня отказаться от моей идеи, и я решил ехать с мамой. Задним числом я далеко не уверен, что поступил правильно.

Неприятности наши начались уже при выезде из Обнинска. Все как бы было против нашей поездки. Вначале не пришло во время такси, затем была отменена электричка, на которой мы должны были ехать в Москву, и мы несколько часов сидели не платформе и ждали следующую электричку. Мама была с нами, все видела и, конечно, нервничала.

В Ленинграде пробыли мы недолго. Нонна отнеслась к маме тепло, как будто это был обычный приезд мамы, и она все та же. Затем мы с мамой переехали на дачу. Вроде все было так, как и предполагалось: мама много сидела в кресле на воздухе в саду, настроение было спокойное, мы с ней даже играли в карты. Но тут, несмотря на то, что на календаре был конец июня или начало июля, вдруг резко похолодало. Казалось бы, ничего страшного, я начал топить печь и в доме было не холодно, но я чувствовал, что маме стало не так уютно. Погода дело временное, пройдут холода, опять будет тепло, но случилась очередная неприятность: я где-то переохладил ногу, и у меня начался жесточайший приступ моей хронической болезни, не то подагры, не то артрита, такой, что я не мог не только ходить, но даже наступить на больную ногу. По своему опыту я знал, что болезнь эта может продлиться несколько недель. Что делать? А тут на носу Московские Олимпийские игры, во время которых Москва будет со всех сторон наглухо закрыта. И я ничего другого не придумал, как срочно вызывать Инну, чтобы они с мамой успели до начала игр проехать через Москву. Мой сосед повез меня в ближайший городок, откуда мне удалось дозвониться до Инны.

Конечно, надо было поступить совсем иначе: с мамой вместе переехать в городскую квартиру, дождаться, когда у меня поправится нога, а там смотреть по обстоятельствам. Я не помню, приходило ли мне это решение в критический момент, но, скорее всего, где-то в подсознании засели Ноннины слова о предсказании ее тетки и об отношении к ним самой Нонны. Это называется, сваливать с больной головы на здоровую. Помню только, что после отъезда мамы я не мог себе найти места, чувствовал, что сделал совсем не то, что надо. И поныне я не могу себе это простить, мне кажется, что если бы я не ускорил мамин отъезд, этот год не был бы для нас столь трагичным.

Примерно месяц после отъезда мамы мы прожили спокойно, но в середине августа Инна нам сообщила, что мама чувствует себя плохо. И вот я опять в Обнинске. За это время мама сдала еще больше. Теперь она только лежит, иногда стонет, порой сознание ее покидает. Но почти каждый раз, когда я спрашивал, узнает ли она меня, она утвердительно кивала головой. Видя, как я переношу страдания мамы, по прошествии нескольких дней Инна предложила мне и я, по слабости, согласился, вернуться домой. Конечно, она сопровождала это предложение словами, в которые мы оба не верили, о том, что я приеду, когда маме станет лучше. Я попрощался с мамой.

На следующий день, 27 августа, мы обедали втроем, Нонна, Миша и я. Я за столом рассказывал, слегка смягчая реальную картину: некоторое отдаление от мамы оставляло крохотную надежду. Но вот звучит телефон, голос Марины: “Все кончено, бабушка больше не мучается”.

В Обнинск мы поехали с Мишей. В Москве к нам присоединилась младшая и последняя живая сестра мамы Сусанна, которой в то время уже исполнилось восемьдесят лет. Сами похороны, благодаря, Саше, мужу Марины, были организованы и прошли нормально — и я ему навек благодарен за это.

О маминой семье, семье Либерманов, я, что мог, уже рассказал, рассказал обо всех членах этой семьи, кроме одного человека, самой мамы. Семья была большая, восемь человек детей, старшие мальчики к моменту смерти отца, примерно в 1900 году, уже работали. Хозяйкой дома после смерти дедушки, конечно, была бабушка, но ее главной помощницей и, в какой-то мере, распорядительницей в доме была моя мама, Сарра, по меньшинству третья.

Закончила мама гимназию с золотой медалью, но о получении нормального высшего образования в то время не было даже и речи — необходимых для этого денег в семье не было. Интересно, что золотая медаль тогда означала, что этот факт золотом оттеснен на аттестате зрелости и также выдан сертификат на приобретение номерной золотой медали. Но за саму медаль надо было платить собственные деньги. Поэтому медалистка осталась без медали. Как могла, она, будучи еще гимназисткой, подрабатывала репетиторством.

Мне известны два характерных для мамы случая из ее репетиторской практики. Маму пригласили в один помещичий дом в Новочеркасске для подготовки двух детей, мальчика и девочки, к сдаче экзаменов. Она целое лето занималась с ними, имея отдельную комнату в усадьбе и отличное питание, а затем на автомобиле, тогда это было еще необычно, их повезли в Ростов. Дети хорошо сдали экзамены и маме дали по тем временам немыслимое вознаграждение — екатерининку, 100 рублей.

Другим учеником мамы был полицейский. Служащие, в том числе, полицейские, для того, чтобы повысить свой класс или должность, должны были сдавать определенные экзамены. Этот полицейский, будучи не уверенным в своих силах, придавал большое значение подготовке к предстоящим экзаменам. Эти обстоятельства, в сочетании со строгостью и обстоятельностью мамы, привели к тому, что ученик очень боялся своего учителя. Боялся настолько, что однажды бабушка говорит маме: “Ты пойди, посмотри на своего солдата в коридоре. Он ведь дрожит от страха. Я бы на его месте плюнула и убежала”.

Решив все же приобрести специальность, мама поступает на трехгодичное зубоврачебное отделение Медицинского факультета Донского (бывшего Варшавского) университета. Об этом периоде маминой жизни мне практически ничего неизвестно, за исключением того, что мама начала и окончила свою учебу в одной и той же кофточке. В этом ее “уличила” Нонна, предъявив хранившиеся у нас фотографии того времени. Диплом зубного врача мама получила в очень знаменательное время — 18 февраля 1917 года. В каком году поженились мои родители, я точно не знаю, но их первенец, моя сестра, родилась 22 декабря 1921 года.