Но когда он снова дотронулся пальцами до своего лица, он вспомнил, где он находится сейчас. И кто он. В том лунном свете, который заливал весь беспредельный мир, тянувшийся на запад, жила какая-то надежда. Куда она делась? На миг ему почудилось, будто он слышит топот, приглушённый дальний топот копыт во тьме по дёрну; но тут же понял, что это только кровь стучит у него в висках. И подумал, что ведь ещё можно как-то обрести мир.

Что-то ещё можно спасти. Всё ещё можно искупить.

Он встал, налил воды в раковину, взял бледно-зелёное полотенце с коричневым гномом и стал медленно мыться. С чувством глубочайшего покоя в душе он думал о том, какой ещё может стать его жизнь. Женится на Леонтине Партл. Построит там, наверху, дом с видом на озеро. Будет заботиться о ней, и, когда нога её ступит на незнакомый камень, он будет держать её руку в своей.

Когда он вышел из ванной, она лежала, закрыв глаза и вытянувшись, на спине, под розовым вязаным покрывалом, словно хотела стать незаметнее. Розовый ночник был зажжён. Он тихонько подошёл к кровати, словно боясь её разбудить, и откинул розовое покрывало. Заметил, как аккуратно сложена её одежда на стуле: ей ведь надо точно знать, где что лежит, — и почувствовал жалость и потребность от чего-то её оградить.

Он посмотрел на неё. Под тонкой, туго натянутой простынёй, которая едва обрисовывала тело, Леонтина казалась меньше, чем он думал. Волосы она не распустила. Он наклонился, вынул шпильки и старательно расправил волосы на подушке. Когда он их укладывал, она заулыбалась, но всё ещё с закрытыми глазами; улыбка была слабая, затаённая, как у спящей, которая видит хороший сон. Он подошёл к левому краю постели, где любил спать, и осторожно скользнул под простыню.

Он лежал на спине, пока ещё до неё не дотрагиваясь и даже не придвигаясь, и воображал, будто их несёт медленное течение. Он знал, словно видел это воочию, что руки её лежат по бокам ладонями кверху, и минуту спустя взял её левую руку, притянул к себе и прижал ладонь к губам. Стал нежно целовать эту ладонь. Пальцы чуть касались его лица. Под их прикосновением ему хотелось плыть и плыть по течению. Если вот так плыть, течение принесёт тебя в тихую заводь, где ты будешь лежать рядом с ней, а течение пройдёт мимо, унося с собой всё, что было, как сносит паводком мусор.

Чуть погодя он приподнялся на правом локте, осторожно вернул её руку на место, вдоль тела, и, видя, как она покорно лежит, наклонился и стал целовать её губы. Жизнь была только в них. Другой он теперь не хотел. Он посмотрел на полуоткрытые губы, которые ждали поцелуя. Приблизил свой рот, но сперва не коснулся им её губ, а, задержав дыхание, позволил её дыханию ласкать свой рот.

Потом он перестал её целовать и, согнув левое колено, туго натянул простыню, как тент, а правой рукой придержал материю у них над головами. Теперь они оба лежали как в шатре, а весь мир был снаружи. При бледном свете, который пробивался сквозь ткань, он видел лежавшее рядом тело во всём его изяществе — и там, где оно округлялось, и там, где сужалось и белело неподвижное, если не считать легко вздымавшейся груди. Тут, под навесом, он указательным пальцем дотронулся до выпуклости правой груди, потом провёл им по изгибу талии и крутизне бедра. Рука его дрожала. Он почувствовал, что и дыхание его стало прерывистым.

Он увидел шрам. Это был давно заживший шрам после умелой операции аппендицита. Осталась только тоненькая полоска и лёгкая сморщенность кожи на гладком совершенстве тела, переливчато отсвечивавшего в полутьме. Неожиданно для себя самого его рука легла на шрам, а пальцы безжалостно впились в живот, захватив горсть мягкой плоти.

— Ой! — вскрикнула она. — Ой!

Он едва успел пробормотать: «Дорогая, прости, прости!» — как всё переменилось. Время обратилось в цепочку бездыханных мгновений, отсечённых друг от друга, ярких, бездумных, не имевших в своей отрывочности общего смысла, но потом этот смысл вдруг ворвался в сознание…

Всё мгновенно приобрело смысл, и он почувствовал, как возбуждение спадает.

— Боже мой… — пробормотал он.

А она в это время говорила:

— Разве я тебе не нравлюсь?.. Не нравлюсь…

И произнесла эти слова почти со стоном, потому что ей не хватало дыхания, а стон был ответом на вопрос, который с этим стоном перестал быть вопросом…

Что ж, промелькнуло у него в голове, значит, всё в порядке.

Он схватил правой рукой копну распущенных волос и, потянув их назад, запрокинул ей голову так, что белая шея выгнулась дугой, и прижался ртом к белой выпуклости шеи.

Ладно, сейчас он её убаюкает.

Он услышал, как она что-то ему говорит…

Шёл уже шестой час, когда они вышли из «Шоколадного коттеджа» и, миновав «Пряничный домик», подошли к «ягуару». Бубенчик стоял, опершись на бензоколонку. На стоянке, где раскалённый гравий немного прикрыло тенью, больше никого не было.

Пока Бредуэлл Толливер усаживал девушку в машину, Бубенчик старательно начищал правую фару. Бред вышел к нему.

— Спасибо, — сказал он, машинально опуская руку в карман.

А Бубенчик улыбался ему прямо в лицо, и в улыбке его теперь уже не было ничего идиотского. Он шепнул, улыбаясь:

— Эй, дядя, хороши ведь слепые девки, а?

Бред на секунду застыл, вытаращив глаза на его ухмыляющееся и теперь уже вовсе не идиотское лицо.

— Ах ты сволочь, — сказал он, — ах ты…

Но не успел досказать того, что хотел.

Быстрым кошачьим движением Бубенчик сбил его с ног.

Лёжа на горячем гравии, Бред дотронулся до онемевшей скулы, злобно поглядел вверх на Бубенчика, который продолжал улыбаться, а потом тяжело поднялся на ноги и двинулся на него.

Бубенчик, пританцовывая, принял боксёрскую стойку и ещё шире осклабился.

— Отвали, дядя, — остерёг он его дразнящим шёпотом, в котором не было и признака идиотизма, — отвали, у меня же первый разряд по боксу, слышь, дядя?

И, позвякивая бубенцами, грациозно отступил на шаг перед тяжеловесным напором противника.

— Говорю тебе, дядя, — шептал он, — лучше отвали. Старикан ведь… помирать пора…

Бредуэлл Толливер замедлил шаг. На секунду замер на месте, потом двинулся снова, свернул направо мимо стоявшей наизготовку фигуры и твёрдым шагом пошёл в контору. Бубенчик следовал за ним с левого бока, продолжая нашёптывать:

— Выгнать меня не удастся. Я тут и сам закругляюсь. В шесть вечера получаю расчёт и качу в Чикаго.

Бред молча шёл, гравий трещал под его шагами.

— Можешь, конечно, звякнуть шерифу, — шептал Бубенчик, — и он меня заберёт. Но помни, дядя, суд Линча нынче не в моде в таком передовом штате, как Теннесси. Поэтому меня будут судить. Гласно. А я вызову в свидетельницы слепую шлюху.

Бредуэлл Толливер повернулся, но тот, пританцовывая, отступил и, ухмыляясь, занял позицию.

— Осторожно, дядя, — шептал он. — Давай не делать betise, то бишь глупства, прошу прощения, я хочу сказать, не стоит щеголять южным рыцарством, ей-Богу же, твоя шлюшка Леонтина…

Бредуэлл Толливер набычился и тупо уставился на Бубенчика.

— Кто же не знает мисс Партл? — шептал Бубенчик. — Тут, видно, многим по вкусу слепые девки. А вы, мистер Толливер, — ещё бы, конечно, я знаю ваше имя, — вы мне вот что скажите, мистер Толливер…

Бредуэлл Толливер поглядел на очень красивое, ухмыляющееся лицо, которое придвинулось к нему с сочувственной фамильярностью, — кожа ярко золотилась, где на неё падали косые солнечные лучи. Потом быстро отвёл глаза на раскалённый гравий, куда уже упала тень, на взгорок, где заходящее солнце сверкало на известковой верхушке и кедрах, на «Пряничный домик» и «Шоколадный коттедж», на всю эту причудливую бутафорию, на громадную вывеску, где сказочный принц в пижаме склонялся над пышной подругой, на рекламу электромассирующего матраса и Блаженства для лентяя, которого Бредуэлл Толливер теперь уже порядком вкусил, на другую вывеску, откуда чёрная образина вещала: