Он отвернулся и зашагал к машине.

А Бубенчик, не отставая, шептал:

— Мне так любопытно, мистер Толливер. Ну скажите как мужчина мужчине, презрев разницу в цвете кожи и всю эту муру, ну поделитесь, поделитесь со мной…

И вдруг Бубенчик исчез. Бред подошёл к машине, где сидела, наклонившись вправо и вцепившись в дверцу, очень бледная Леонтина и тихонько повторяла:

— Что случилось? Ох, я знаю, что-то случилось. Что случилось, что?

— Успокойтесь, — сказал он тихо. — Ничего особенного не случилось. Немножко поспорили из-за сдачи. — Он помолчал, садясь в машину. — Но они оказались правы.

Он вывел машину со стоянки на бетон.

— Вот именно, дали сдачу! — сказал он. — Здорово, а?

Он повторил слово «сдача» и захохотал. И, смеясь, почувствовал, что не только смеётся сам, но что посмеялись и над ним. Однако он был рад, что кто-то ещё способен смеяться.

Мортимер Спарлин, он же Бубенчик, стоял, провожая взглядом уносившийся на запад белый «ягуар». Он стоял, освещённый заходящим летним солнцем Теннесси, ещё полный яростного возбуждения, чувствовал, как кровь стучит у него в ушах, ощущал пустоту и лёгкость в животе, странный кисло-сладкий металлический привкус во рту, словно ночной запах после грозы, и всё время глотал слюну. Когда машина скрылась, он подошёл к «Шоколадному коттеджу» и открыл дверь. Потом защёлкнул за собой задвижку. Кинулся ничком на смятые простыни под розовой лампой.

Мортимер Спарлин закрыл глаза и почувствовал, что возбуждение ушло. А что осталось после этого, он не знал. Он прижался лицом к простыне, ещё хранившей запах плоти и плотских утех. Ему чудилось, что он погружается в черноту, потому что не знает, что у него осталось.

Нет, он знал, что осталось: страх. Страх не перед тем, что существует в мире. Страх перед чем-то в себе самом, но он не умел этого назвать. Не знал, что это, но, лёжа тут, ощущал, что оно в нём живёт. Он подумал: Что-то должно случиться.

Он услышал жужжание кондиционера как дальний сигнал о том, что однажды что-то непременно случится. Он услышал, как у него колотится сердце.

Мортимер Спарлин, двадцати четырёх лет от роду, чьё обаяние и чувство собственного достоинства отмечали все университетские характеристики, был необычайно способным студентом, изучавшим романские языки. Получив диплом с отличием в Чикагском университете, он проучился год в университете Фиска — знаменитом негритянском учебном заведении в Нашвилле, родине Юбилейных Певцов Фиска, выступавших перед коронованными особами. Один из тамошних профессоров работал над темой, которая интересовала Мортимера, к тому же ему хотелось испытать, как себя чувствует негр на Юге. Теперь он это знал.

Знал это по себе. По тому, что чувствует сам.

Но со всем этим было покончено. Через две недели, получив стипендию в Римском университете, он полетит в Рим. Он надеялся, что в Риме всё будет по-другому.

А теперь, лёжа на кровати под розовой лампой и уткнувшись лицом в уже неподвижный электромассирующий матрас, он дрожал при мысли, что сам он и в Риме не будет другим. И в Риме он останется самим собой, вот в чём беда, и неизвестно, сможет ли он это вынести.

Они двигались на запад, в Паркертон, со скоростью шестьдесят миль в час, и она наконец заговорила — впервые с тех пор, как они выбрались из мотеля «Семь гномов».

— Бред!

— Что? — спросил он, щурясь на заходящее солнце.

— Бред… — робко заговорила она, как ребёнок, который надеется, что его похвалят. — Бред… я ведь вас немножко обманула, правда?

— Да, милочка, что и говорить…

Чуть погодя она подвинулась и неловко прижалась к нему — мешали сиденья. Она закинула его правую руку себе на плечо, потянула её вниз, к вырезу блузки, и положила на правую грудь. Разведя указательный и средний пальцы, сунула в них сосок. Потом сжала пальцы и отпустила их. Повторила эту процедуру три раза, проделывая её крайне методично.

— Можешь побаловаться, если хочешь, — шепнула она.

Рука лежала неподвижно.

— Чертовски трудно ехать против света, — сказал он. — Лучше, пожалуй, не отвлекаться.

Он вцепился в руль обеими руками, а она всё прижималась к нему.

— А ты не сумеешь, — спросила она наконец, — заехать за мной в Паркертон и отвезти домой в пятницу?

— С удовольствием.

— Я тебе дам телефон подруги.

— Очень буду рад.

Немного погодя она подняла голову и выпрямилась.

— Я тебе больше не нравлюсь?

— Что ты. Ты мне очень нравишься, детка.

Голос его в эту минуту был хриплым от волнения, потому что Леонтина Партл была Леонтиной Партл, а Бредуэлл Толливер был Бредуэллом Толливером, и в этом было всё дело. Он даже надеялся, что она поверит в то, что он сказал.

Аббот Спригг, упёршись животом в стойку кафе «Вовек не пожалеешь», читал театральный раздел воскресного «Нью-Йорк таймс». Обычно он держал последний выпуск газеты под стойкой, и, когда не было посетителей, а их, как правило, не бывало, упирался животом в стойку и самозабвенно прочитывал всё, что там печаталось о театре.

Вернее говоря, читал, если папаша, старый Спригг, владелец кафе, который был тут за повара, этого не видел и не придумывал для него какого-нибудь занятия. Или, что ещё хуже, не приставал с вопросом, почему человек, который уже побывал в Нью-Йорке, ошивался среди всяких янки и прочих подонков и с треском там провалился, любит вспоминать о своём провале и тратит кровные деньги на газету, где пишут о тех, кто добился успеха. Или же, поглядев на его живот, туго обтянутый белым пиджаком не первой свежести, спрашивал, где ещё, кроме как в цирке, будут платить деньги, чтобы поглазеть, как бочонок с требухой, набитой пирогами и пивом — ведь на сожранные им пироги и пиво уходит, почитай, вся выручка кафе «Вовек не пожалеешь», — кривляется в городе Нью-Йорке?

Но старик Спригг был на кухне и сидел там на стуле, уронив голову на доску для рубки мяса, а Аббот Спригг читал театральные новости, когда Бредуэлл Толливер вошёл в кафе и заказал рубленый бифштекс с кровью и пиво.

— И вы выпейте со мной, — пригласил Аббота Бред и, пока жарился бифштекс, выпил с ним пива.

Аббот небрежно, как профессионал профессионалу, сообщил ему, что недавно прочёл в «Таймсе» о том, как большие расходы на постановки в театрах вдали от Бродвея губят искусство.

— А вот когда я там работал, — сказал он, — в этих театрах жили только искусством. Там была полная самоотдача.

Он поднял голову и посмотрел сквозь стекло на Ривер-стрит, где уже спускались летние сумерки. Голова его была до странности двуликой: лицо красивого мальчика с горящими тёмными страдальческими глазами, блестящими чёрными волосами и бледным, гладким, как мрамор, лбом, поверх которого надета маска с толстыми обвислыми щеками и подбородком цвета размякшего сала. Аббот Спригг вдохновенно вскинул голову, горящие глаза на заплывшем салом лице были устремлены вдаль.

— Да, сэр, там царила полная самоотдача, — повторил Аббот почти шёпотом.

Бифштекс был готов. Бред выпил ещё пива и пригласил Аббота выпить с ним. Аббот откупорил новую бутылку, упёрся животом в стойку и стал негромко рассказывать. Когда он оставил среднюю школу в Мемфисе и поехал в Нью-Йорк, чтобы стать актёром, у него был неверный подход. Он старался выразить в роли себя.

Он рад, что ему пришлось вернуться в Фидлерсборо и встать за стойку, где жарят котлеты, потому что тут он каждый день видит разных людей. Он наконец понял, что нужно для того, чтобы стать актёром. Нужно смирение.

Теперь он это знает. Он несколько раз повторил слово «смирение». И слово «сострадание» он тоже повторил несколько раз.