Присаживаясь в очередной раз на корточки к стене, он сказал:

— Я тут читал насчёт процесса. Протокол, который в суде вели.

Ему показалось, что Лупоглазый не слышит. Но тот снова, щёлкнув кнопкой, поглядел при свете разгоревшегося в жаровне огня на лезвие и сказал:

— Он с ней баловался под кустами.

— Так и говорили на суде, — сухо заметил Бред.

— Под теми большими, с цветками.

— Гортензии. Поздняя осень была, а они всё цвели.

Лупоглазый снова передал ему кувшин. Бред выпил, потом отхлебнул Лупоглазый. Поставил кувшин рядом и стал смотреть на дымный огонь. В руках он держал нож; время от времени нажимал кнопку, и лезвие выскакивало наружу. Но Лупоглазый уставился на огонь и на лезвие не глядел.

Не поворачиваясь и произнося слова ещё более хрипло и невнятно, он сказал:

— Музыка ночью будто на месте застряла, завела одно и то же, как дура. Ты с твоей бабой уже смылся, уволок её. А парень, которого кокнули, — как там его?

— Альфред Татл. Его прозвали Тат.

— Тат, — пробормотал Лупоглазый себе под нос и как будто ещё ниже сполз по стенке, глядя в огонь жаровни. — Музыка, — сказал он опять, — она всё одно шпарит, а парень уже с ней не крутится, с твоей сестрой. Оба стоят. Потом он вдруг как застонет — заболело у него, что ли. Он её держит, но не тискает. Вид у него, будто сейчас с катушек долой.

Он снова помолчал и сполз ещё ниже, всё так же глядя в огонь.

— Ну? — тихо подстегнул его Бред.

— Он её не тискал, — еле слышно выговаривая слова, повторил Лупоглазый, — чего не было, того не было. Вроде взял за руку у плеча и вроде как хочет за руку поднять. Как чайную чашку за ручку, да так аккуратно держит — аж бы не пролить. А у неё ноги до пола не дотягиваются. И вот таким манером ведёт он её к двери. А она будто плывёт, плывёт у него в руках. И повёл он её туда, к кустам, я-то уже знал, что он над ней сделает. Видел, что нет у него терпёжу. Ну а она, она — ни гу-гу. А тогда… тогда…

Голос его замер. Он закрыл глаза и погрузился в себя.

— Ну? — прошептал Бред. — Ну? — Он чувствовал, как что-то давит ему на грудь.

Лупоглазый очнулся.

— Ну а я пополз по полу и слышу их. Хвастать не буду — один шорох да вздохи, ни он, ни она ни гу-гу. А видать я их так и не видал. А раз не видал, чего зря говорить…

Бред встал на колени, схватил его за плечи и потряс.

— Слушай-ка, слушай-ка, ведь ты же поклялся в суде, будто был пьян и спал мертвецким сном! Клялся, что ничего не видел!

Лупоглазый повернул к нему голову. Огонь озарил его потное лицо, отбрасывая на него красные блики. Потом широкая лягушачья пасть без подбородка над торчащим кадыком скривилась в хитрую ухмылку, и выпученный глаз прищурился.

— Так ведь то в суде…

И снова ушёл в себя.

— Так ты не спал? — тряс его, спрашивал Бред.

Лупоглазый медленно повернулся к нему.

— А то, — сказал он. — Лежал. Будто сплю. Зажмурился и поглядывал. Ага.

Он помолчал, переведя взгляд на пламя в жаровне, потом заговорил снова — речь его теперь была ещё невнятнее, ещё безразличнее:

— Видал, как вы там танцуете. Видал, как скакали, крутили задами. И как та рыжая трясла и виляла задом. Зад у ней был что надо. — Он помолчал, потом забормотал снова: — Видал, как ты с ней возле меня крутишься. И что ты в темноте себе позволяешь. С ней то есть балуешься. Она вырывается, а ты хвать её за мягкое место. Ага!

Он совсем сполз вниз. Бред потряс его за плечо.

Лупоглазый шевельнулся, открыл глаз.

— Ага. Как ты с ней балуешься. Раз вы встали совсем со мной рядом, когда музыка замолчала, и она прямо тут дышит…

Он больше не смотрел на Бреда.

— Ну да, и как ты её утаскивал, видел. Понятно, чего тебе было надо. Она-то кобенится, назад тянет. А ты, видно, совсем закинулся, гори всё огнём. Она ещё и босая. Видел я — она босая, а ты её тащишь. Потом уволок. — Помолчав, он опять заговорил: — А тот парень, которого кокнули. Он с твоей сестрёнкой был. Я подполз и всё слышал, да леший с ними, мне-то что до неё? Ни зада у ней, ни длинных этих ног. А ведь как на эти её ноги поглядишь, тебя во как разбирает. Прямо терпёжу нет.

Он глядел на опадающее пламя.

— Ноги у ней длинные были, ну точь-в-точь молодые деревца, — произнёс он, и голос его стих.

— Проснись, чёртов сын! — Бред нагнулся над ним и стал его трясти.

— Ага, — медленно заворочал тот языком, — я-то пополз по полу и в дом. Сапоги скинул, поставил у пианины. Темно было на лестнице, а шуметь не хотел…

— Ты?.. — уставился на него Бред. Он облизнул губы и начал снова: — Ты… ты поднялся наверх?

— Как на них поглядишь, так тебя и разбирает, — бормотал Лупоглазый. Потом чуть опомнился и посмотрел Бреду прямо в глаза. — Что, не так?

Бред отвернулся и стал смотреть на тёмную реку.

— Прошёл переднюю. Темно, хоть глаз выколи. Я-то не знал, где дверь, но иду на ощупь. Шуметь не хотел. Не из тех я, кто шум поднимает. Думаю: вот подойду к двери и открою. Подхожу. Открываю.

— Будь ты проклят! — метнулся к нему Бред, схватил за грудки и затряс. — Ты открыл дверь?

Лицо Лупоглазого было ещё более тупым и безразличным, чем прежде, большой глаз остекленел и смотрел на него снизу.

— Разбирают они мужика…

— Ты… — снова начал Бред.

Но лицо вдруг пропало. Голос шёл откуда-то из глубины.

— Отворил я дверь, — произнёс этот голос, — а там малость разглядеть можно. Из окна свет. Лежит она на спине, поперёк простыня перекинутая. А ты… ты лежишь у ней на руке, боком к ней притулился. Рука твоя ей на живот положена поверх простыни. И ничего ты не чуешь, пьяный в стельку. Пыхтишь — рот раскрыл. А я стою. Сам не пойму, как сюда попал. Смотрю — в руке у меня нож. И лезвие на свету блестит. А чего я тогда хотел сделать — не пойму. Как найдёт такое на человека — сам не знает, что может натворить. Эти ноги её длинные, разбирает меня от них, незнамо как… Стою, и похоже — вот сейчас войду. Могу даже зарезать. Или же заколоть. Тебя, это, зарезать. А не то заколоть.

Бред вскарабкался на ноги и потный стоял в тени плавучей хижины. Он прислушивался к дыханию человека в темноте. Тело Лупоглазого сползло так низко, что теперь он упирался головой в доски. Бред нагнулся.

— И почему этого не сделал? — шёпотом спросил он.

Он потряс его, и вылупленный глаз, как глаз лягушки, воззрился на него, тускло поблёскивая из полутьмы.

— Почему не сделал? — повторил Бред.

— Ну… — с трудом выговорил тот. — Ну… Должно, луна из-за облака вышла. В комнате светло стало. Свет на лицо ей упал. Похоже было, что вот войду я, а вошёл свет, и что ж я вижу: глаза у ней открыты, а из них слёзы текут. И тут понял я, что не войду.

Голос стих. Лупоглазый уронил голову на помост. Глаз, похожий на глаз лягушки, закрылся. Но невнятный, словно из-под воды, грустный голос зазвучал снова.

— Не-а, — произнёс он, — не-a, войти я так и не вошёл.

Бред стоял, обливаясь потом. Потом голос произнёс ещё глуше и печальней:

— А если бы вошёл… мог бы… мог бы и зарезать…

Голос замер.

— Чёрт бы тебя побрал! — воскликнул Бред. — Вот и зря не вошёл!

Он проглотил комок в горле и овладел собой.

— Господи, какая жалость, — сказал он свистящим шёпотом, — какая жалость, что ты не проткнул меня насквозь!

Ответа не последовало. Дыхание человека там, внизу, стало тяжёлым, пыхтящим, как хлюпанье болотной жижи. Бред поднял голову и посмотрел на лес. Он услышал стрёкот и треск мошкары, которая наполняла весь тёмный болотный мир.

Он поднял глаза к небу. Медведица уже завалилась за чащу болотных зарослей. Вега — дальше к западу и северо-западу — высоко и ярко сияла. Но жужжание и беспощадный скрежет, раздававшийся из болотной тьмы, казалось, поднимались до самых звёзд.

Бред стоял, обливаясь потом, — он вдруг вспомнил события той ночи, которые никогда за все эти годы не мог толком припомнить. Теперь они стояли у него перед глазами.

Женщина вышла из тёмной лачуги. Посмотрела на лежавшего человека, спросила: