— Да, чёрт бы его побрал! — взорвался Бред. — Я ведь совсем не то имел…

— Не кипятитесь. Всё это было двадцать лет назад. Я-то понимаю, что вы имели в виду. Но когда этот полуграмотный горлан кончил свою речь, не знаю, кому бы удалось сохранить уважение к себе и ко всем вокруг. Кроме, натурально, Спайра, он-то разгадал загадку и шёл прямиком в Конгресс. Да-а, он ловко обнаружил уязвимые места у всех у нас. Но знаете, что… — Он помолчал. — Знаете, если говорить честно, в Фидлерсборо были эти уязвимые места, и он просто ткнул в них пальцем и выставил напоказ.

— Он опять помолчал.

— Чёрт возьми, — сказал он, — такие уязвимые места, такие трещины есть везде. В самой любящей семье. Весь вопрос в том, сколько человечности надо, чтобы их замазать. Чтобы здание не развалилось.

Он снова замолчал, тяжело дыша.

— Это убило мою жену, — сказал он. — Понимаете, это её доконало. А я остался здесь. Во-первых, сын любил ферму, а я, в сущности, для него старался. А потом — Арнхем. Он был десантником. Его сбили в воздухе.

Он помолчал.

— Когда Теда убили, вот тогда, наверное, трещины начали зарастать мхом. Люди стали меня жалеть. И я продолжал заниматься фермой. Хотел сделать её образцовой. Затеял всякие эксперименты. Зазывал фермеров, старался их заинтересовать. Ну и денег поднажил тоже.

Он помолчал.

— Хотел оставить хозяйство штату, — продолжал он, — образцовую опытную ферму. Назвать её в честь Теда. А теперь они все эти мои труды затопят.

Он помолчал.

— Да-a, я там жил помаленьку… Были у меня и дружки — охотники, рыбаки, да и не только они. Но люди мрут, друзей у тебя остаётся всё меньше. Не успел оглянуться, а единственный, с кем теперь могу поговорить по душам, — брат Пинкни. Тайком ведём беседы.

Он снова замолчал.

— Ну и?.. — спросил Бред.

— Ну и адвокатской практикой понемногу занимаюсь. Хоть для заработка она мне и не нужна. После этого, — он жестом показал на чёрную книгу, — люди денежные поначалу ко мне не обращались. Поэтому я приноровился брать дела у людей, не имеющих денег. У болотных жителей, маломощных фермеров и цветных. Приноровился. А потом привык. Имейте в виду, никаких идей на этот счёт не имею. Просто так жить веселее. К тому же есть у меня одна страстишка: иногда хочется, чтобы тебя осуждали. Тогда всё как бы приобретает истинную окраску. Да, бывало, у входа в суд какой-нибудь тип пыхтит, хочет мне что-то высказать. А я только гляну на нею, и всё. Вы же знаете…

Он невесело ухмыльнулся.

— Слыхали небось сплетни насчёт меня и Розеллы?

Бред кивнул.

— Знаю, они тут чешут языки насчёт меня и этой негритянки. Да ну их всех к дьяволу. В древности религия этого не воспрещала. Павел и Сила[43] не гнушались язычниками, да, кажется, и дед мой тоже, а значит, и мне можно.

Он помолчал, а потом заговорил снова:

— Она прекрасная женщина, хорошо ко мне относится. И красивая, кстати, такого бронзового цвета. И если какой-нибудь сукин сын у входа в суд осмелится меня обругать «полюбовник черномазой», ну уж я…

Он задумался.

— А знаете, если люди чувствуют, что вам наплевать, они перестают к вам цепляться. Боятся, что переломаю хребет.

Он ухмыльнулся уже веселее.

— Вот так я тут и сижу. И когда повольготнее — читаю Тацита и Светония. Надо оправдать учение в университете. Я ведь ночами потел над лекциями профессора Уилбро. А сейчас сижу и читаю про то, как Рим сгинул в тартарары. Сгинет и Фидлерсборо. По всей нашей стране видно, что ей скоро крышка. Поэтому даже приятно читать про Рим. Возьмите, к примеру, президента Эйзенхауэра, Айк ведь — самое что ни на есть дешёвое издание императора Гальбы, а Гарри в нероны не вышел. А здесь, в Фидлерсборо, выгляни в окно и видишь, как жалкие дуралеи из кожи вон лезут, стараются как лучше — по их, конечно, тупым понятиям. Видишь, как по Ривер-стрит шагает брат Пинкни, потому что только в Фидлерсборо он может закрыть глаза и представить себе дряхлую руку матушки, опускающую монету в битый кофейник на полке. Поэтому то, что можно назвать пафосом мирских забот, чуток снижает моё злорадство при чтении.

Он улыбнулся уже с оттенком настоящего веселья и стал молча набивать трубку.

— А теперь нас затопят, и это распутает множество узлов. Может, стоило бы затопить всю страну — от штата Мэн до Калифорнии.

Бред встал.

— Спасибо за беседу, — сказал он.

— Какая ж это беседа! Это исповедь, подписанные и заверенные печатью показания, но дающее их лицо больше не произнесёт ничего.

— Ладно, дающее показания лицо, мне всё равно было интересно. Однако надо идти.

Хотя он и сам не знал, куда ему идти.

Он заметил, что Блендинг Котсхилл смотрит на него, как обычно, прищурив голубые глаза, словно вглядывается в заросли, ожидая, что там кто-то шевельнётся.

— А вот вы, зачем вы возвратились в Фидлерсборо? — спросил он. — Вернуть себе цельность? Прийти в гармонию с собой и с окружающим миром?

— Чёрта с два! — сказал Бред. — Я вернулся, чтобы сделать фильм.

Он пошёл к двери.

— Пока, судья.

— Когда я вас спросил, вернулись ли вы сюда, чтобы обрести цельность, я не говорил теперь. Я говорил — тогда.

Блендинг Котсхилл показал рукой на чёрную книгу.

— Почём я знаю? — спросил Бред, с возмущением воззрившись на собеседника.

Глава двадцать седьмая

Он стоял на площади под окнами конторы, из которой только что вышел. Солнце отсвечивало на верхушках клёнов, как на жести. Между клёнами оно падало на траву, редкую, некошеную, уже буреющую траву. Под клёнами стояли тяжёлые деревянные скамьи, а на них — он это видел даже отсюда — были вырезаны инициалы тех, кто многие годы тут просиживал, но сейчас скамейки были пусты. Дверь суда был заперта на тяжёлый засов. В одном из стёкол зияла дыра — туда попал камень. Часы над колоннами замерли на восьми тридцати пяти.

Восемь тридцать пять, но какого дня?

Он стоял, не зная, куда пойти. Он подумал, что не знает, и где он. Что, озираясь вокруг, не понимает, что стало с Фидлерсборо.

Потом он опустился на сиденье машины, медленно обогнул площадь, снова выехал на Ривер-стрит и свернул налево. Ему почему-то привиделось, что он выезжает на бетонку и несётся сквозь слепящий, раскалённый воздух. Уж это, во всяком случае, ему доступно. Но тут он увидел её.

— Будь я неладен, если это не Леди из Шалотта, — сказал он себе под нос.

Она стояла перед аптекой Рексолла, одетая ещё более нелепо, чем всегда, — на макушке поверх великолепной копны волос торчала широкополая соломенная шляпа, завязанная под подбородком прозрачным голубым шарфом; на ней было некое подобие блузы, будто скроенной из мешка, если бы не крупные голубые горохи, а подол чересчур длинной ярко-голубой юбки обвис. Он заметил — и сразу же её пожалел, — что она обута в белые туфли на высоких каблуках, с очень узкими носами. Под мышкой она держала ярко-голубой свёрток — явно жакет от ярко-голубого костюма. Возле белых туфель, в которые она была обута, — а подъехав ближе, Бред ещё больше её пожалел, — лежал плетёный чемоданчик.

— Ау, — окликнул он её, сбавив скорость, так что мотор лишь слабо урчал, — вы уезжаете?

— Жду автобуса в Паркертон, — сообщила она, — Хочу навестить подругу. Но автобус опаздывает.

— Не нужен вам этот автобус.

Неправдоподобные бледно-алые розы расцвели у неё на щёках.

— Ой!

— Да, детка, — сказал он весело, — лезьте сюда, и я вас помчу во всю нашу прыть.

Он вылез, схватил чемоданчик и протянул ей руку, — помочь сойти с высокой обочины.

— С удовольствием, но боюсь, что оба вы так заняты… зачем вам мешать…

— Тут только один я, — сказал Бред. — И не исключено, что, сам не ведая того, я только что дал обет никогда больше ничем не заниматься. Входите, детка.

Она влезла в машину, чинно уселась, поставив ноги в белых туфлях на очень высоких каблуках рядышком на коврик, сложила на коленях руки, придерживая белую лакированную сумочку, и погрузилась в свою глубокую, бархатистую, беспросветную темноту. Он поглядел на это зрелище, захлопнул дверцу, сел на своё место. Но едва он пустил машину, как она сказала: