Яша Джонс погрузился в задумчивость.

— Вы ведь разрабатывали сюжет, в центре которого должен был быть брат Потс, — сказал он немного погодя. — Могу я это посмотреть?

— Получилось дерьмо, — сказал Бред и злорадно захохотал. — Дерьмо, и я его порвал.

Мысль в ту минуту казалась ему необычайно смешной. Теперь же, когда он стоял у ворот в середине дня, который и в самом деле был пеклом, она такой смешной уже не казалась. Ничто не казалось ему очень смешным.

Не казалось ему смешным и то, что, не удержавшись от искушения поддеть Яшу Джонса, он его спросил:

— Вы видели «Сон Иакова»? — И прежде чем тот успел ответить, лихорадочно продолжал: — Да, конечно, видели, и вам фильм не понравился, поэтому вы ни разу о нём не упомянули. Но, чёрт возьми, почему же вы меня наняли?

И Яша Джонс ответил: — Я хотел с вами работать не из-за «Сна Иакова». Я хотел этого потому, что в конечном счёте вы — это вы.

— Ладно, я — это я, — сказал он и повернулся к двери, а Яша Джонс подошёл к нему и положил руку ему на плечо — да, он даже положил ему руку на плечо — и сказал:

— Помните, Бред, я могу ждать.

Бред пристально смотрел на руку, которая словно выражала упрёк, обиду, обвинение и от которой поэтому хотелось избавиться. Он высвободился из-под руки и сказал:

— Ну а если я не могу ждать?

И вышел за дверь.

И уже закрыв дверь, за которой остался Яша Джонс, он спросил себя: Не могу ждать чего?

Этого он не знал.

А сейчас у ворот он посмотрел на толстый чёрный том, который держал в руке, и подумал, что есть, по крайне мере, одно, с чем он не может ждать: надо поскорее унести эту проклятую книгу из дома. Она пролежала на стуле, куда он её швырнул, четыре дня и пять ночей, и он видел, что она там лежит.

Он поглядел на часы. Было пять минут второго. Только англичане, бешеные собаки и Бредуэлл Толливер стоят под палящим полуденным солнцем. Он простоял тут уже пятнадцать минут. И тогда он сел в машину и медленно покатил по Ривер-стрит, а доехав туда, куда хотел, вылез из машины, поднялся по тёмной лестнице, встал перед столом из золотистого дуба, на котором покоились ноги Блендинга Котсхилла, и положил толстый чёрный том.

— Простите, я немного его потрепал. Я… я его уронил.

Человек в грубой голубой полотняной рубашке с расстёгнутым воротом и приспущенном чёрном галстуке поглядел на книгу, из которой вываливались отдельные листы.

— Не играет никакой роли, — сказал он. Его голубые глаза, устремлённые на Бреда, вдруг прищурились, словно он вглядывался в заросли или в тень деревьев. — Вряд ли я получил бы особое удовольствие, его перечитывая. А зачем вы его читали?

— Мне показалось, что пора это сделать.

— Вы с вашим Джонсом хотите вставить это в свой фильм?

— Нет. В каком-то смысле мы вообще ничего не вставляем в наш фильм. Передать общую атмосферу, понимаете, ощущение того, что вокруг, — вот чего мы хотим. Поэтому я и читал эту чёртову штуку. Хотел принюхаться к миазмам Фидлерсборо.

Он уселся в одно из потёртых кожаных кресел и, прислушиваясь к своему голосу, произносящему эти слова, почувствовал, как внутри у него всё ссохлось, рушится, почувствовал ощущение утраты.

— А знаете, — сказал Блендинг Котсхилл, тыча тростниковым мундштуком своей трубки в чёрную книгу, — эта штука была водоразделом для многих из нас. Процесс. Ну конечно, для бедного Калвина, Мэгги, старой миссис Фидлер, для вас и для вашей жены. Но и для меня. Если бы не этот процесс, я был бы губернатором. Может, сидел бы уже и в сенате США. И дело не в том, что мне на это наплевать. Я ведь, в сущности, не заражён тщеславием. Просто мог бы делать что-то для себя подходящее. Играть какую-то роль. Быть persona, как говорил старый профессор Уилбро по-латыни. — Он уставился на чёрную книгу. — Знаете, в те времена, когда я вернулся из Франции, где защищал устои демократии, тут у нас, на юге, тысяч по десять молодых пижонов оканчивали каждый год колледжи, медицинские или юридические факультеты, даже такие пижоны, вроде меня, кто уехал с юга учиться юриспруденции, — сам я окончил Йель, — и ни черта не желали делать, кроме того, что делал я. Большинство из них и поступали точно как я или в этом же духе. Заводили ферму в верховьях реки, контору на площади — в моём случае в Фидлерсборо, — подходили к людям, сидящим на корточках под клёнами, и обменивались с ними парой слов, охотились, ловили рыбку, натаскивали охотничьего пса, объезжали лошадей, может, иногда и баловались политикой, наблюдали, как меняются времена года, растут дети и готовятся делать то же, что делают они. Думаю, что человеку казалось, будто такая жизнь даёт ему ощущение цельности, гармонии в себе самом и с окружающим миром. — Он снова ткнул трубкой в чёрную книгу. — И вдруг это.

— Да, — сказал Бред. — Это.

— Знаете, когда начался процесс, я был уверен, что дело в шляпе. В соответствии с местными обычаями, нравами и неписаным законом — иначе и быть не могло. Верно, он этого парня застрелил. И пусть себе прокуратура устанавливает все обстоятельства дела, но потом стоит вам вывести к присяжным этого милого, стройного, одухотворённого, вежливого молодого доктора, да к тому же и местного уроженца, который вернулся домой, чтобы помогать своим землякам, а не уехал за наживой в Чикаго, — стоит ему доверчиво поглядеть им в глаза и сказать, как он сам потрясён и не понимает, что на него нашло, просто какое-то наваждение. А ведь, клянусь Богом, так оно и было. И есть. — Он помолчал, глядя на чёрную книгу. Потом продолжал: — Дело и было в шляпе. Но Калвин выбил у меня почву из-под ног, Мелтон Спайр поддел его, и он не выдержал. Выбил у меня почву из-под ног. Может быть… — Он снова помолчал, глядя на чёрную книгу. — Может быть, он и не хотел оттуда выходить, не хотел на свободу. Может быть, он хотел, чтобы его заперли в тюрьму, где уже всё не имеет значения.

Бред наклонился к нему поближе. Он почувствовал, как в нём болезненно шевельнулась, зародилась какая-то мысль, которую он не мог уловить.

— Вы думаете, это так? — спросил он. — Вы думаете, он действительно этого хотел?

— Шут его знает! — рассердился Блендинг Котсхилл. — Беда в том, что Спайр был для меня слишком хитёр. Перехитрил меня по всем статьям. Всё обернул в свою пользу. И неписаный закон, и прочее. Если бы дело касалось только Мэгги, мы бы выиграли. Она хорошенькая, даже по-своему красивая, из тех, кого так и хочется взять под защиту. Но тут была замешана и Летиция, и, когда присяжные смотрели на Летицию, на её ноги, им вовсе не хотелось брать её под защиту. Им никого не хотелось брать под защиту. Они смотрели на её ноги и пускали слюни, все мужики поголовно; у них просто сердце заходилось, так они млели от этих ног, воображая, как они могут тебя обхватить. По их лицам видно было, что с ними происходит. Я-то их понимал, сам не избежал этой напасти. Но вот в чём беда. Они сообразили, что эти ноги не про их честь. А такое безнадёжное томление может обратиться в сгусток жгучей ненависти. Надо было её на ком-то выместить. Надо было отплатить за свою обездоленность, за гибель честолюбивых замыслов и юношеских мечтаний, за то, что дома у них жёны с ногами, как колбасы, заезженные хозяйственными дрязгами, пропахшие скисшим молоком. Что ж, тут можно было отомстить. Калвин Фидлер и сам подставил горло под нож. Да, бедняга Калвин один их тех, кто напрашивается, чтобы его покарали. И Мелтон Спайр всё это учёл. Он направил их злость за обездоленность, их жажду мести против Калвина. Я пытался отвести удар. Но к тому времени, когда Спайр кончил свою речь, они отыгрывались уже не на Калвине Фидлере, они судили всех Фидлеров, когда-либо живших, за то, что у них был большой дом, судили старую даму Фидлер за то, что она из Нового Орлеана и задирает нос, судили меня за то, что я — двоюродный брат Амоса Фидлера и у меня тысяча акров заливных земель, вас за то, что ваша мать была со мной в родстве, а отец едва только вылез из болота, как заграбастал все здешние земельные участки, а потом отдал чернокожим методистскую церковь, отняв её по закладной у белых, но, главное, за то, что вы умеете читать и писать, а вашу жену — за то, что у неё такие ноги. Да-а, Мелтон Спайр сумел внушить нашим горожанам ненависть к нам, особенно к вам и ко мне, за то, что мы больше водимся с болотной рванью и цветными, чем кое с кем из них. И он же заставил наших болотных товарищей и цветных дружков нас возненавидеть, внушив им, что мы над ними смеёмся за их спиной. Помните, когда он прочёл отрывок из одного из ваших старых рассказов, это нам не больно-то помогло.