Напомним читателю, что у Генриха II было четверо сыновей и дочерей. Франциск II, родившийся в 1544 году и объявленный наследником престола в 1547 году, когда его отец занял трон; Елизавета Французская (1545–1568), супруга Филиппа II Испанского; Клотильда (1547–1575), в 1559 году вышедшая замуж за Шарля III Лотарингского, и Карл-Максимилиан (1550–1574) (Карл IX). Пятый сын, Людовик, умер в октябре 1550 года 20 месяцев от роду. Младшими братьями и сестрами Генриха III были Маргарита, по прозвищу Марго (1553–1615), за неделю до Варфоломеевской ночи вышедшая замуж за будущего Генриха IV, короля Франции, и Эркюль (1555–1585), единственный из четырех братьев, так и не ставший королем. Длинный ряд рождений завершился двойней в 1556 году — родились сестры Жанна и Виктория, вскоре умершие.
Сразу вслед за кончиной Карла IX Екатерина Медичи направила губернаторам провинций известие о его смерти. «Потеря, — писала она, — постигшая меня, так меня удручила, что я не желаю ничего другого, кроме ухода и оставления в покое всяческих дел. И все же, побужденная к тому настойчивыми просьбами и увещаниями, я вынуждена принять на себя заботы регентства, дабы своими малыми силами помочь обществу избежать всевозможных треволнений».
В течение трех месяцев она находится у власти одна (с 30 мая по 5 сентября 1574 года), поддерживая всеми силами status quo, чтобы облегчить своему любимому сыну, «своему маленькому орлу» [291], спокойное и мирное начало нового царствования, а тот, со слов одного венецианского дипломата того времени, «имел острый глаз и душу своей матери» — Questo e l’occhio destro e l’anima della madre, — которая современникам в это описываемое нами время представлялась гением ловкости и притворства. Ей было уже пятьдесят четыре года и все свои последние упования она возлагала именно на герцога Анжуйского, любимого своего сына и, несмотря на явное удовольствие распоряжаться и править одной, с нетерпением ждала его возвращения из Польши.
18 июня 1574 года, спустя пять дней после того, как он узнал о кончине своего брата, король Польский бежал из Кракова, подобно вору и кондотьеру, от наскучившего и чуждого ему венца. Краткость пребывания его в этой стране хорошо показывает, сколь чужды были ему ее язык и нравы. А любимый поэт будущего короля Филипп Депорт [292], писал:
Генрих среди гордых сарматов жаловался подобно Овидию на брегах Евксинского Понта. И историк Пьер Матье замечает, что «он носил польскую корону на своей голове как некую тяжкую скалу». Самым большим наслаждением изгнанника было писать во Францию, и подчас он посылал с одним курьером по сорок, а то пятьдесят писем за раз. Дело в том, что рано, в пятнадцать лет, познавший женщин из «летучего эскадрона» своей матушки, он был «славным жеребцом» (как говорили о нем Екатерине), но однажды влюбился в красивую и умную Мари де Клев, супругу принца Конде. Позабыв из-за нее красавицу Рене де Рьё, прозванную Красавицей из Шатонёфа, двадцатилетнюю блондинку, в которой сочетались грация и энергичный характер, он впал в чисто платоническую страсть, которая уже за несколько месяцев до его отъезда в Польшу едва окончательно не подорвала его здоровье, ибо привык к постоянной и бурной близости с разными красавицами двора, а в особенности с красавицей из Шатонёфа. Впрочем, та нисколько не собиралась оставлять в покое страдающего герцога Анжуйского. Рене де Рьё продолжала встречаться с ним, желая компенсировать его угнетающе-платонические отношения с мадам де Клев.
Надо сказать, что эта платоническая страсть родилась во время бракосочетания короля Генриха Наваррского и Маргариты Валуа. «После весьма бурного танца вспотевшая Мари де Клев вынуждена была удалиться в соседнюю с бальным залом комнату, чтобы снять рубашку. Через несколько мгновений Генрих, который вел фарандолу, отправился туда же, чтобы вытереть свое лицо. Он схватил рубашку Мари и, полагая, что это салфетка, утерся ею… Тут же, как сообщает летописец, „чувства его взволновались“ и, увидев, что он держал в руке, он почувствовал беспредельную любовь к хозяйке этой благоухающей и еще теплой рубашки.
Потом он вернулся в зал, где принцы танцевали под звуки скрипок, и негласное „расследование“ дало ему возможность выяснить, чья эта была рубашка…
На другой же день Мари де Клев получила пламенное объяснение в любви и, потрясенная тем, что очаровала самого красивого в мире принца, тоже в него влюбилась» [293].
И в самом деле герцог Анжуйский был красив. Рослый, широкоплечий, обольстительный, очаровательный, он отличался изысканной элегантностью, столь нравившейся фрейлинам из «летучего эскадрона».
«Быть может, у него был несколько женоподобный вид, но упрекать его за это было бы несправедливо, поскольку виноваты были в этом маленьком недостатке только фрейлины королевы-матери. Когда он был еще ребенком, они очень часто забавы ради украшали его, румянили и опрыскивали духами, как куклу; и у него на всю жизнь остались привычки, которые сейчас выглядят несколько подозрительными, а тогда (тем более для принца — прим. автора) казались вполне нормальными. Он носил не только облегающие камзолы, перстни и ожерелья, но и великолепные серьги.
Он любил также пудриться, поливаться духами, подкрашивать губы и одеваться в женское платье».
Это были, несомненно, странные вкусы, но они не мешали герцогу Анжуйскому бегать за девицами и проявлять себя пылким партнером.
Как рассказывает летописец, он остановил свой выбор на хорошеньких фрейлинах свой матери, «ибо они были податливы, богаты опытом и не способны устроить скандал, поскольку Екатерина Медичи приказала им угождать своим сыновьям» [294].
Словом, это был прекрасный, хотя и немного странный кавалер. Но в конце сентября 1573 года его платонической любви к Мари де Клев был нанесен серьезный урон. Благодаря интригам своей матери он был выбран польским сеймом королем Речи Посполитой, и ему пришлось покинуть обеих своих дам. Практичная и сексуальная Рене де Рьё нашла нового любовника, но Мари де Клев была безутешна. Остановимся на мгновение на этой особе.
Мари де Клев, супруга принца Конде, была дочерью Франциска, герцога де Невер и Маргариты де Бурбон. Вышедшая замуж всего лишь каких-то два года тому назад, в 1571 году, молодая принцесса блистала своим умом, красотой, богатством и знатностью рождения. Поэт Депорт, дебютировавший как «дамский» угодник и творец изнеженных рифм, которые должны были примирять размолвки Карла IX и Мари Туше, переквалифицировался в панегириста молодого победителя в битве под Жарнаком, которым был герцог Анжуйский, и его прекрасного идола и теперь творил свои элегии в честь них, называя Генриха Эвриласом, а Мари де Клев — Олимпией. Так что королева Марго, узнав в них своего брата и его возлюбленную, упрекала Олимпию за ее холодность и советовала ей брать пример с нее, становящейся еще мудрей под действием любовного жара и пылкой страсти.
Если судить по стихам Депорта (но поэты, разумеется, не историки), уроки Маргариты принесли свои плоды. И если принцесса Конде не уступила натиску своего возлюбленного, это еще не значит, что она не осталась безучастной (и совершенно бесчувственной) к тем знакам почтительного внимания и обожания, которые он ей оказывал. Кажется, ее не отпугивала даже возможность развода, предлог для которого подавало возвращение ее супруга к ереси протестантизма.