Копье молодого графа Габриэля де Монтгоммери, владетеля Лоржа, помешало ему. Вскоре должны были начаться праздники. 20 июня 1559 года знаменитый герцог Альба женился именем короля Филиппа II Испанского (по доверенности) на юной Елизавете Французской, дочери Генриха и Екатерины, а 27 июня того же года был подписан брачный контракт герцога Савойского и мадам Маргариты. 29 июня на площади перед дворцом де Турнель, прямо у подножия Бастилии, состоялся турнир, на котором и были арестованы советники Анн Дю Бур и Дю Фор. И именно в этот момент в народе прошел слух (стали активно циркулировать два зловещих предсказания, одно старинное, другое совсем новое, довольно ясно указывающие на тот вид смерти, который угрожал королю. Старинное принадлежало Луке Гаурико, знаменитому итальянскому астрологу, которому во всех подобных вещах весьма доверяла королева. Именно она просила его еще в 1542 году составить гороскоп Генриха II, и вот какого рода предсказания она дождалась. «Дофин достигнет власти и начало его правления будет ознаменовано ужасным поединком^[225], другой же поединок положит конец и его жизни, и его правлению». Вторая же часть зловещего пророчества гласила: «И пусть избегает король всех поединков и турниров в замкнутых и закрытых пространствах, особенно тогда, когда возраст его достигнет сорока лет, так как тогда ему угрожает удар в голову, способный повлечь за собой либо слепоту, либо, что да отвратит ее Господь, смерть».

«А Генрих II вступил в свой сорок первый год три месяца назад»^[226].

Разумеется, над Гаурико смеялись, ибо все полагали, что король может быть избавлен от такого рода опасности. Но совсем новое предсказание, исходящее на этот раз от Мишеля Нотрдама (Нострадамуса) (1503–1566)^[227], к огромному удивлению толпы и двора, во всем похожее на прежнее, не на шутку взволновало умы^[228]. Один король нисколько не волновался, даже как-то шутливо заметив коннетаблю, что подчас даже предсказания сбываются и что он желал скорее бы умереть именно на дуэли от руки какого-нибудь мужественного человека и бойца, чем сойти в могилу от какой-то болезни. И все-таки он не верил предсказаниям.

30 июня 1559 года состоялся рыцарский турнир. Екатерина Медичи, предчувствуя недоброе, была смертельно бледна.

В 10 часов король появился на ристалище в цветах Дианы де Пуатье — черном и белом, — и бился против герцога Савойского и герцога де Гиза блестяще, мужественно и великолепно, когда копье Габриэля де Монтгоммери сломалось о шлем короля с огромной силой, открыв край забрала и поразив короля в глаз.

Удар был так силен, что наконечник копья, пробив проник в череп.

Я погиб, — прошептал он. «Стража немедленно унесла его в де Турнель. По пути его пронесли мимо Дианы де Пуатье, которую он уже не видел. А та, окаменевшая от ужаса, смотрела на него в последний раз, сама того не зная» [229].

И это не было преувеличением. Екатерина Медичи запретила фаворитке даже приближаться к телу умирающего короля. Власть Дианы де Пуатье закончилась. Влияние ее рассеялось как дым. «Менаж а труа» закончился навсегда.

Несколько дней спустя король, не приходя в сознание скончался, а суеверная Екатерина Медичи навсегда уверовала во всемогущество и всеведение астрологов.

Но прежде чем закончить эту трагическую главу, еще раз вернемся к личности почившего короля, попытавшись найти в нем притягательные и даже симпатичные черты. Оставим в стороне уже известное нам и утрированное, но возвышенное и рыцарское право чести, с каким он, павший рыцарь, шел на свой поединок. Оставим и жестокие преследования лютеран, ибо этим действием он в значительной мере обязан был своему безволию и влиянию активно действующего окружения. Оставим на мгновение это в стороне, дадим слово Брантому. Пусть он увидит обстановку, настроив нашу лиру на более мирный лад. «…Обращусь опять вспять, — говорит нам Брантом, — и перейду к покойному королю Генриху II, который весьма уважительно обходился с дамами… А сам король так мирволит и благоволит прелестным особам — да притом весьма тверд в этом обыкновении и сурово настаивает на своем, — придворные не решаются лишний раз открыть рот и произнести что-то непотребное…

А еще король Генрих, как и его предшественник, очень любил рассказы о похождениях, но не желал, чтобы имена дам произносились прилюдно и тем позорились; сам он, будучи весьма предрасположен к любовным утехам, хаживал к своим избранницам в глубокой тайне и изменяя облик, чтобы не навлечь на них подозрения и наветы.

А если и бывало так, что некоторые его слабости становились известны, — то не по его вине или попустительству, но чаще из-за нескромности самой прелестницы. Такое случилось — как я слышал — с одной особой из хорошего семейства, госпожой де Фламен, шотландкой, каковая, понеся от короля, вовсе не навесила на свой рот замка, — но весьма самодовольно говорила на своем офранцуженном шотландском наречии: „Я сделала все, что могла, и, хвала Всевышнему, ношу под сердцем королевское дитя, что для меня большая честь и радость, а еще могу добавить, что в королевском семени есть что-то несказанно сладостное, благотворное, несравненно желанное — не то что у прочих, — и оттого мне так хорошо, не говоря о добрых дарах, каковые выпали мне в удел“…

Сын ее от этой связи стал потом великим приором Франции и недавно был убит под Марселем (а это большое несчастье); он был весьма добропорядочным, храбрым и честным сеньором — и доказал это самой своей смертью. А славился он добрыми делами и тем, что менее других тиранил подданных наших — о чем вам скажут в Провансе, кого ни спросите, — притом жил на широкую ногу и был щедр, но, как человек благоразумный, и тут знал меру.

Что до его матери, она — как я слышал — придерживалась мнения, что спать со своим королем отнюдь не зазорно; распутницы же те лишь, кто допускают до себя людей низкого звания, а не великих монархов или любезных вельмож, — в чем была схожа с той королевой-амазонкой, проделавшей триста лье, чтобы забеременеть от Александра Великого… Но есть такие, кто утверждает, что одно другого стоит.

После короля Генриха настал черед Франциска II, чье царствование оказалось таким кратким, что сплетники не успели и приготовить пасквили на его дам; хотя отсюда не следует, что, проживи он дольше, он бы позволил такое при своем дворе, — ибо то был монарх добрейший и честнейший по своей натуре, не жаловавший доносчиков, а сверх того весьма почитавший женский пол и неукоснительно вежливый с ним… Этот король Франциск вовсе не был склонен к любви — и тем не походил на предшественников; в сём он был не прав, ибо в жены ему досталась одна из красивейших женщин на свете и самых любезных ^[230]; а кто, имея подобную дичь, не охотится на нее, — тот оскорбляет обычаи, достоин жалости; да притом, не предаваясь злословию по поводу дам, и доброго о них не говорит, разве что о собственной половине. Этим замечанием я обязан вполне добропорядочной персоне; однако, как и сам убеждался неоднократно, нет правил без исключения».

10 июня 1559 года отправленные Екатериной Медичи гарольды объявили, что король скончался.

На другое утро Екатерина Медичи получила странное письмо, подписание Дианой де Пуатье. Впервые в своей жизни бывшая фаворитка унижалась, опустив голову. Она, еще несколько недель назад говорившая о королевской семье «мы», ставившая свою подпись на официальных письмах рядом с именем короля, приказывавшая министрам и полководцам, была всего лишь встревоженной старой женщиной, чье будущее зависело от той, которая ненавидела ее больше всех на свете.