Пора вставать и стучать на машинке…»

«…Уже 8 февраля. И вся зима была солнечной, от самых декабрьских дней. И сейчас все солнце. Весна чудная. Уже только по лесам виден снег, а то все сухо. Земля еще мерзлая только в глубокой тени. Сегодня воскресенье. Я усердно строчу комментарии к „Гамлету“. Девять утра. Я еще не вставал и выпил чашку чая в постели, закусывая маленькими (с горошину) кусочками сахара. Дивный сосновый лес на голубом небе стоит в обоих окнах. Смотрю на дымы, поднимающиеся над трубами. Утренние дымы. Надо будет списать их для „Хроники“…

…Вспоминаю Аксакова: „Мой отец был недалек умом…“ Как часто простоту сердца смешивают с простотой ума! Чем он был недалек, из его хроники вовсе не видно, разве только если считать глупостью, когда не ту шаль человек подарил, ничего не видя за этим…»

«9 апреля. Сегодня утром Сережа мне прочел (я еще был в постели, а он уже оделся и сидел у меня в ногах) шесть страниц моего диалога, написанного в качестве комментария к первому акту „Гамлета“. Он сделал четыре замечания, и все более или менее верные: заключение, сделанное архиепископом, чересчур христианское для общего тона и эпохи Шекспира; замена придворным дворянина неудачна, cela jure[82], что Гамлет сам присутствует на совете и при нем же его осуждают на изгнание, тогда как совет происходит втайне, без него; что следует сказать не „одно крыло“, а „крыло дворца“ (последнее точно о птице говорят)…»

…Мне тоже запомнилось, вернее, вспомнилось при прочтении этой записи, то солнечное утро, когда, едва одевшись, я прибежал к нему, а он попросил меня прочесть несколько страниц философского диалога (ему просто надо было услышать их в чьем-нибудь чтении); он изложил в них некоторые мысли, пробужденные в нем работой над переводом Шекспира. В доме все еще спали. Он внимательно и серьезно выслушал мою критику, кое-что мне объяснил и кое с чем согласился. Я уже настолько освоился с его последними работами (он так часто разговаривал со мной или с самим собой, не обращая внимания на мое присутствие, работая как бы «вслух», чтобы сделать меня соучастником его труда), что мне решительно начинала грозить опасность (теперь это считают опасностью) превращения в какого-то вундеркинда. Но отец не видел в этом ничего угрожающего. Он считал, что всякая созревающая мысль созревает своевременно и не следует тормозить ее развития, а только направлять и открывать при ее посредстве дорогу новым, еще более сложным и более глубоким…

Весна развертывалась с каждым днем. Солнце все раньше день ото дня поднималось над Марусином. Но во дворе, навстречу ему, уже не звучал дружный птичий гомон. Пернатое население за зиму резко сократилось. И все же весна радовала всех сама по себе, и особенно многое в ней заключалось для меня. Выходя на прогулки уже самостоятельно и без сопровождения старших, я то и дело открывал на дворе и в саду столько еще никогда раньше не замечаемого, что совершенно разучился скучать. Кругом было столько интересного!

И я подолгу, сидя на корточках, разглядываю перезимовавший под снегом побег, только что проросшее семечко, муравьев, торопливо бегущих по своей едва заметной тропинке через дорожку. Иногда с какой-то глухой болью вспоминаются «свои» тропинки и дорожки, деревня… Анемоны, наверное, уже отцвели. Сейчас там крокусы синеют на клумбе у подъезда, в акацийной аллее желтеют скромные цветочки гусиного лука и мать-мачехи, на кругу наливаются бутоны тюльпанов и нарциссов…

Неужели все это там существует все так же и теперь, без нас? И почки на деревьях раскрылись в то же время, что и здесь? И пчелы полетели за первым взятком… и такие же бабочки… да нет, не такие, там они были и ярче, и крупнее. А птицы? Сколько там было птиц…

Когда же, наконец, папа скажет: «Ну, поблагодарим тетушку, погостили, пора и домой…» Время выносить из пристройки наружу драцены и пальмы, расчищать дорожки, высаживать в грунт цветы… Уже, наверно, и соловьи по ночам защелкивают возле дома, пробуя голоса, а жаворонки в поле заливаются высоко над своими незаметными ямками-гнездышками. Вот и стрижи уже появились. Только иволги, как будто, еще нет. Впрочем, это здесь, а там, наверное, и иволга прилетела… В банную аллею. Почти все птицы возвращаются к родным местам.

Сегодня третье мая. А нам все еще не пришел срок вернуться…

А может быть, уже пора? Может быть, я брожу здесь, в саду, а там, в доме, уже все решилось, и меня ищут, а тетя Дина запрягает лошадь проводить нас домой?

Как все, наверное, рады. И особенно Вера! А как же уложить мой «дом», чтобы ничего не сломать, не испортить??

Я бегу, поднимаюсь по лестнице. Через окно вижу на дворе тетю Дину. Она и в самом деле вывела лошадь и выносит из сарайчика хомут. Аксюша выходит из двери. Почему у нее красные глаза и слезы так и бегут по щекам? И за ней Вера, какая-то решительная и белая-белая, глаза блестят, губы плотно сжаты, а если бы не были сжаты, наверное, сразу стали бы такими детскими, беспомощными. Она всегда, становится такой поджатой и решительной, когда что-нибудь плохо. На лбу, высоком и чистом, обозначилась глубокая складка…

— Что случилось?

— Ну что же, милый, вот все и кончилось… Собирайся, завтра уезжаем…

Отец быстро проходит через комнату, крупно шагая. В руке у него стакан воды. В кресле вижу локоть тети Нади. Она сидит спиной ко мне; ее рука ощупью, будто она не видит, отводит стакан в сторону. Лицо ее опущено на стол. Плечи дрожат мелкой-мелкой дрожью, и вся ее фигура какая-то осевшая, будто вдавленная в это кресло…

На столе перед ней лежит смятая бумажка — предписание Комитета:

«…в двадцать четыре часа… выехать… всем…»

Глава VII

Четвертое мая старого стиля. Широкая разъезженная песчаная дорога. Копыта лошади и колеса телеги глубоко уходят в нагретый ярким весенним солнцем белесый речной песок. Все шире и шире расстилаются кругом покатости зеленеющих полей, вдали лепятся по косогорам веселые домики деревенек, окруженные купами деревьев… Впереди, среди сыпучих переплетений колесных следов, прямо на дороге стоит одинокая старая сосна. Высокая, с раскидистыми тяжелыми ветвями, подавшимися в сторону, будто в застывшем, неоконченном движении, торопливо смятенном… Она видна издалека. Кряжистый, узловатый ствол ее — в обрамлении серебристого песка, вершина — в голубизне прозрачного неба. То ли хочет она оторваться и будто уже плывет, парит, раскинув широкие хвойные крылья, туда, в эту воздушную гладь с редкими пуховыми клочьями облаков, приподнимаемая над песчаной дорогой струеньем атмосферных потоков, невидимых глазу…

Сосна все ближе и ближе. Там, дальше, в расстоянии версты за нею, широкая дорога, обтекшая ее с обеих сторон, снова суживается до предела и, будто всосанная воронкой, втекает в большую деревню. Издали видны деревья, шесты со скворечниками, дома по обе стороны: сперва невзрачные, серенькие, а дальше крупнее, с покрашенными зеленой и красной краской железными кровлями, один или два даже двухэтажные…

Мок-ши-но. Эти три слога впервые возникли вчера вечером, когда, соскочив с облучка тележки, запыленная и усталая тетя Дина еле вымолвила запекшимися губами это слово матери, спешившей к ней навстречу, на ее вопрос: «Нашла?»

…Я сижу на телеге с чемоданами, баулами и узлами. Отец, увязая в песке, идет рядом. Лошадь едва плетется; сзади, отстав на десяток шагов, Вера с Аксюшей, мама, Мадемуазель…

Дорога с незаметным уклоном поднимается в гору.

— Ты посмотри только, какая же кругом красота, — неожиданно обращается ко мне отец, — ведь у нас ты еще не видел ничего подобного. Что значит все же, что это уже Московская губерния, — совсем другой пейзаж. А простора-то сколько! Ведь еще это отроги Валдайской возвышенности. И деревушки какие славные: веселые, чистенькие, куда лучше наших… Хорошо!

Он смотрит вокруг, дышит легко, всей грудью, и говорит так не затем, чтобы меня или себя самого как-то подбодрить. Он действительно радуется всему окружающему. Все кругом действительно кажется ему прекрасным. Хорошо! Мир широк и богат. И все это богатство, вся эта красота принадлежит нам: мы унаследовали все это, и никто не в силах лишить нас этого наследства до тех пор, пока мы живем! Не раз думал он об этом и раньше, но так полно, всем сознанием, всем чувством ощущает это только теперь. Да, теперь. Сейчас. Вот здесь… когда ничего уже не осталось, не осталось того, что требовало столько времени и сил, сбережение чего казалось таким значительным делом. Семья, имущество — вот они. Этот маленький табор, движущийся с ним рядом… А все, что так связывало долгие годы, что заставляло изо всех сил держаться за какие-то милые сердцу крохи, по воле случая, рока или Провидения оторвалось, и не кровоточащая, незаживающая рана внутри, а новое чувство такой переполняющей полноты, такой радости и легкости какого-то освобождения… Да, именно радости…