Разговоры Лавра при его визитах большей частью состояли из недомолвок, усмешек, присловий и каких-то темных для меня намеков. Если я присутствовал, то лишь с трудом мог выловить что-нибудь в этом словесном ажуре, сквозь который обычно довольно ясно просвечивала лишь ирония. Но и ирония переливалась всевозможными оттенками: то она была искусственной и уничижительной, но нарочито открытой (это при упоминаниях о себе и о своих делах), то довольно прозрачной и деланно добродушной (это в отношении к новому времени и его законам), то совсем едва заметной и прячущей свое жало (это по отношению к тетке и ей подобным): «Эх, мол, все в руках было, ан меж пальцев утекло… Нахозяевали! Что уж и говорить: самим, вишь, жрать стало нечего, так мало того — и нас до ручки довели…» Несомненно, в посещениях Лавра был какой-то свой расчет: может, выудить кое-что полезное для ориентировки в событиях, может, дальний прицел — кто его знает, как оно там дальше еще обернется (не плюй в колодец), может, и еще что-либо. Однако заходил он якобы просто наведаться, спрашивал, не надо ли чего, охотно брался помогать любыми хозяйственными советами, почти всегда толковыми и дельными, вручал аккуратно перевязанный бечевкой пакет с какими-нибудь солеными огурцами: «Баба моя тут вам собрала, я, было, брать не хотел: у них, говорю, свои, поди, есть, будут они твои огурцы кушать… — Возьми, да возьми, пусть, грит, отведают и моего соленья… Ну что ты поделаешь». И, совсем уже уходя, в дверях Лавр поворачивался, как бы невзначай припомнив о присланном той же «его бабой» топленом масле и яйцах: «Просила: будешь в городе, предложи там, а я вот с делами замотался, так и запамятовал. Куда теперь с ними? На рынок? Я и цен-то не знаю нынче, она ведь у меня по крестьянству, а я — все с фабрикой да с фабрикой — для советской власти доход работаю. Как можно: наша власть — и фабрика наша; была моя — стала наша. Нам же, говорят, оно и лучше. Вот оно как ведь, Катерина Алексеевна! Што ж, тут спорить не станешь, верно ведь? Опять и то: фабрика наша, а работай ты. Ну, я работы нисколько не боялся и ране, а какая ж работа? Ни фосфору, ни бертолетовой соли, серы, дак и той с перебоями…» Кончалось тем, что масло и яйца «пока» оставались у тети Кати, денег Лавр не спрашивал, «сполна доверял», и тетка всю неделю деятельно размещала эти продукты среди знакомых, собирала деньги, иной раз чуть ли не приплачивая свои и даже занимая, чтобы рассчитаться с Лавром при его следующем визите, когда обе стороны истово благодарили друг друга. Но все же как-то выходило, что тетя Катя широко воспользовалась его любезностью, смогла «обернуться» и фунт масла и пяток яиц оставить себе, что-то продав или где-то раздобыв денег, которых вовсе не было в момент предоставления кредита. И вот: «Да вы пересчитайте, деньги-то, они счет любят». — «Что их считать, вы бы тогда сказали, я бы и так вам, с охотой. Рази я не понимаю. Времена у всех тяжелые настали, взять хоть меня…» И Лавр еще минуты три вдохновенно распространялся о своих «обязательствах» и «обстоятельствах», как бы «машинально» переслюнивая в то же время кредитки, прежде чем упрятать их в пухлый заношенный бумажник. Наконец, уже на окончательном уходе, он выкладывал из кармана на стол пачку-другую спичек, которые в те дни считались большою ценностью. Правда, эти «собственные» спички оказывались куда хуже даже обычных «пайковых», и если в тех зажигалось не более половины, то спички Лавра оказывались уже почти полностью несгораемыми, но по пословице: «Дареному коню в зубы не смотрят».

Мне Лавр определенно нравился. От зашибленных людей «нашего круга» его отличала веселая деятельная жизнеспособность. Он двигался, заряженный самоуверенной, не поддающейся никаким внешним воздействиям, энергией, обходя многочисленные препятствия, ныряя под них, перелезая через и лишь на секунду переводя дух, чтобы поправить сбившийся набок картуз, отереть взмокший лоб, расчесать и привести в порядок буйную растительность на подбородке. Когда я как-то поделился своими впечатлениями с тетей Катей, она просто и коротко ответила: «Ну, конечно. Это потому, что Лавр — настоящий русский человек, однако же хитрец — пальца в рот ему не клади».

«…Я просился у отца пойти куда-нибудь в услужение, чтобы пополнить все недоимки от займов и облегчить наше расстроенное хозяйство, но отцу было слишком жалко меня отпустить. И мы со старшим братом решили торговать каким-нибудь мелким товаром, так как у нас не было ни средств, ни силы. И мы начали ездить по деревням и покупать тряпье, а на обмен возили мелочной товар: тесемки, крестики, иголки и разные сласти. Один предмет не превышал в стоимости пяти копеек. Мало-помалу торговля наша развивалась, и на обмен возить мы уже стали мануфактурные концы и забирать кудель, а по мясоедам торговали мясом, но в очень небольшом объеме, так как у нас не имелось средств…»

Примерно год спустя после нашего приезда посещения Лавра участились. При этом он стал чаще осведомляться о здоровье сестры, усиленно приглашая ее вместе с тетей Катей посетить его, и был особенно предупредительно внимателен со мной.

— А ты, мне кажется, произвела на Лавра впечатление, — сказала однажды сестре тетя Катя. Вера вспыхнула от негодования и надула губы, как на своих детских фотографиях. Бывали случаи, когда ее демократизм, покоящийся на основах религии, мгновенно оставлял ее, и тогда мужик оставался для нее мужиком и ни в каком ином качестве был непредставимым. Так оно, впрочем, было и с моей точки зрения. Конечно, и тетя Катя только неудачно пошутила. Но даже шутка такого рода не могла быть встречена с одобрением.

А Лавр продолжал заезжать. Однажды, зайдя в отсутствие тети Кати, он решил дождаться ее возвращения из церкви. Вернувшаяся от ранней обедни Вера была дома и угостила его чаем. За столом возник долгий разговор. Впрочем, говорил один Лавр, а Вера только слушала и пыталась понять, но скоро окончательно перестала понимать что бы то ни было. Что и говорить, умеет напустить тумана русский мужик, когда в своем понимании дипломатии начинает громоздить обиняки друг на друга. Наконец, когда уже можно было, казалось бы, ожидать какого-то разъяснения, хотя это разъяснение могло в равной мере оказаться объяснением в любви, просьбой налить еще стакан чаю или предложением принять участие в изготовлении и сбыте фальшивых ассигнаций, Лавр, будто бы что-то вспомнив, заторопился, поднялся и уехал.

Тем не менее разговор этот имел свое окончание при следующей встрече, когда он возобновился уже в присутствии тети Кати. Снова повисали в воздухе витиеватые намеки и полунамеки. Снова Лавр пил чай, придвигая и отодвигая свой стакан, вытирал лоб платком, искусно, но все же не без труда лавируя между самим им воздвигаемыми рифами и громоздимыми подводными камнями.

Результатом было, наконец, предложение сестре занять место конторщицы на маленькой спичечной фабрике.

«…Несмотря на множество дел в нашей семье и на доверие отца к нам, брат мой избаловался, привык к водке и гульбе, так что его было и сдерживать трудно. Мне в то время было 18 лет, но и я тоже видел, что брат мой испортился, да и хозяйство не шло на лад. Чтобы поправить дело, я стал предлагать отцу сделать на зиму теплицы, чтобы летом нам заниматься крестьянскими работами, а зимой выращивать свежие огурцы на продажу. Отцу моя мысль понравилась. Так и сделали; дела наши после этого пошли хорошо…»

Положение сестры было нелегким в момент получения предложения Лавра. После сокращения в райвоенкомате целого отдела, в котором она работала машинисткой, найти в Торжке новую службу оказалось невозможно. Продавать нам уже было нечего. Мелкие случайные заработки — вышивки и рисунки — почти ничего не давали. Поэтому предложение отдельной «казенной» избы с бесплатным отоплением и хотя небольшого, но твердого оклада было соблазнительным. Внушавшие недоверие и опасения запутанные подходы Лавра к этому вопросу прояснились, когда он точно и обстоятельно перечислил все условия и откровенно пояснил, что сам он просто-напросто заинтересован иметь в этой должности человека, который не стал бы его подводить и не сделал бы ему какой-нибудь пакости.