Оставив Кровавого Тесака, я двинулся обратно в лагерь, размышляя о превратностях человеческой натуры, как тут на берегу, чуть выше того места, где Паудер впадает в Йеллоустоун, я вдруг заметил какую-то подозрительную тёмную личность, застывшую в рыболовной позе. Более того, эта личность кажется мне отдаленно знакомой, а присмотревшись повнимательнее я с удивлением констатирую, что личность эта есть никто иной, как…
— Привет, Лавендер, вот так встреча, вот так сюрприз! — говорю этой тёмной личности, испытывая равное изумление как от факта её присутствия в лагере, так и от того, что сумел узнать её после стольких лет в таком неожиданном месте.
Лавендер испуганно озирается и замирает в недоумении. Что ж, его можно понять: я-то узнал его сразу — как увидел — так и узнал, потому как на Дальнем Западе едва ли другая, столь же тёмная личность с таким же оливковым цветом лица, полными губами и приплюснутым носом, да к тому же ещё в неизменной шляпе-канотье с орлиным пером; а ему на то же дело требуется гораздо больше усилий — у него от таких, как я, давно в глазах рябит.
Он долго щурится, хмурит лоб, склоняет голову то на левое плечо, то на правое и, наконец, разводит руками, ссылаясь на ослабление памяти.
— Да Джек я, Джек Крэбб! — кричу я ему в лицо. — Ну, Миссури, пастер Пендрейк, ну?
— Ну-ка, ну-ка, — начинает интересоваться он, снимает шляпу, встает, затем охает и заливается счастливым смехом. Смеясь, он толкает меня в грудь, я — его, и вот мы уже барахтаемся как два медвежонка, пытаясь задушить друг друга в объятиях. Не знаю уж почему, но радости от этой встречи у меня больше, чем от всех остальных встреч со всеми моими родственниками и с теми, кто называл себя таковыми.
— Слушай, Лавендер, каким ветром тебя сюда занесло? — наконец спохватился я, терзаемый любопытством. — Неужто пастору прискучило перековывать мечи на орала и он решил наоборот? И заделался полковым капелланом? Или того похлеще — личным исповедником у Кастера? Слу-у-у-шай, а может он совсем пошёл в артиллеристы, и теперь у него своя большая-большая пушка?
Лавендер замахал руками.
— Боже мой, какая пушка?
— Погоди-погоди, — не унимался я, — сейчас угадаю! Ну, конечно же! Никакой пушки у него нет, а есть большая-большая сабля и нож, которым он ковыряет в носу и снимает индейские скальпы.
— Какие скальпы? Какие орала? Побойся Бога, Джек! — всерьёз ужаснулся Лавендер. — Орала на мечи — скажешь тоже! Да пастор скорее бы удавился, чем вообразил себе такое непотребство!
…«Пастырь-пастырь, на носу пластырь, а в руке псалтырь, а на лбу волдырь!» — вспомнилась мне детская дразнилочка — в разных вариациях она как раз гуляла среди миссурийской детворы в пору моей безгрешной юности; куплетов в ней была целая уйма, и далеко не все из них были такими уж безобидными; попадались среди них и такие, что имели рифму «кочерга» — «рога», но это к слову… А Лавендер… Лавендер — он все тот же. И пусть ему уже за сорок, на тёмном, цвета черного дерева лице до сих пор ни единой морщинки; та же улыбка, та же наивность в глазах, ну, разве что кучерявую голову уже прихватил иней.
На нём куртка из оленьей шкуры, штаны с бахромой и пояс, расшитый бисером; причём, если не ошибаюсь, в манере Лакотов.
— Не-ет, — покачал головой Лавендер, — в армию пастор не пошёл бы ни за какие коврижки! Преподобный Пендрейк со скальпом… Ты, наверное, смеешься, Джек?
«Гляди-ка, а не зря он пошатался по «белому» свету — догадлив стал, дальше некуда!» — подумал я и признался:
— Да смеюсь я, смеюсь…
— Грешно смеяться над мёртвыми! — огорошил меня Лавендер, всем своим видом отображая кладбищенскую скорбь.
— Преподобного Пендрейка больше нет с нами, — торжественно и печально объявил он, так, будто Преподобный Пендрейк скончался только сейчас, сию минуту, пока мы тут точили лясы и, между прочим, как раз ожидали его кончины.
— И как же это он, а? — зачем-то спросил я, как будто это имело хоть какое-то значение.
— Преподобный Пендрейк, — с глубоким прискорбием возвестил Лавендер, — ушёл от нас, подавился… облопался, то есть.
— Как облопался? — в свою очередь ужаснулся я столь неестественной по моим понятиям смерти.
Но Лавендер, как человек более попривыкший к таким смертям, только пожал плечами:
— Облопался, как есть облопался: откушал один из тех знатных обедов, что сварганила Люси; прилёг, по обыкновению, вздремнуть, а покуда дремал, обед проснулся и потихоньку вспять, и прямо в эту, как её — трах… трах… как же она по-врачебному называется? — ну да, трахею! По нашему — не в то горло, ну, не в пастора корм. И вот он то ли хрюкнул, то ли всхлипнул; поерзал — а никто ничего понять не может — вот и всё, так и почил в бозе наш Преподобный Пендрейк…
— Выходит, облопался… — промямлил я, будучи настолько потрясен этим способом ухода в другой мир, что даже не смог выразить приличествующее случаю сожаление.
— Облопался, ну и облопался, и что? — не понял моего смущения Лавендер. — Смерть как смерть, не хуже…
В эту минуту, прервав его на полуслове, дернулась леска, и Лавендер подхватил удочку; он выждал, пока рыба склюет наживку, и ловко выдернил из-под воды пухлого желтоватого окунька с вытаращенными от изумления глазами.
— Вот так-то, — философски изрек он (то есть, не окунь, а Лавендер), — все мы смертны, все мы не вечны, но если благоволение Господне и впрямь распространяется на слуг его, то смерть у пастора была что надо, лучшей и пожелать невозможно: набил брюхо — и на боковую, только и делов-то, что не проснулся… По моему разумению, он сам себе выбрал смерть по душе, а Господь лишь поглядел на него и согласился! Что ж там было на обед, дай Бог памяти… ну да: в тот день как раз Люси запекла поросёнка в яблочном соусе — знатный был поросенок; что-что, а куховарить Люси была большая мастерица…
Внутри у меня что-то шевельнулось, сердце екнуло — и я испытал нечто среднее между сердечным приступом и желудочной коликой. «А миссис Пендрейк, — спросил я, затаив дыхание, совсем как после удара под дых, — она-то как? Что с ней? Где она? Замуж не вышла?»
— «Миссис? — Лавендер подумал и нанизал на крючок нового червячка. — Зачем же замуж? Замуж миссис не вышла. А чуть не в тот же день захлопнула в доме ставни, заложила дверь, и не то что замуж — на похороны не вышла! В церковь приехал новый священник, вот, ну, и поселить его собирались в том же доме, — да куда там, не тут то было. Уговорить бедную вдову покинуть насиженное гнездышко так никому и не удалось: ни всем миром, ни каждому отдельно. Так что, насколько я знаю, живет она там и поныне, а духовный пастырь — что ж, он обосновался в другом месте».
…Да-а-а, всю жизнь нас преследуют романтические идеи юности. Вот и за мной, куда б не забросила меня судьба, неусыпно охотился светлый образ миссис Пендрейк. Иногда закроешь глаза и представляешь себе: вот ты, значит, входишь в дом, а на пороге Она, миссис Пендрейк — в чём-то таком, простом и домашнем, и вот она протягивает к тебе руки…
— …И никого из прихожан, хоть они и белые, даже на порог не пустила… — некстати донесся до меня голос Лавендера.
Вот так всегда: не успеешь размечтаться, как на тебе — вечно найдется какой-то нелепый Лавендер со своим языком: бу-бу, бу-бу — все мечты распугает! А ещё рыболов называется… Нет уж, как хотите, а настоящая, возвышенная любовь (про которую в книжках пишут) в нашем низменном мире как бы даже и не жилец — ей, бедной, только и остаётся, что вот, как миссис Пендрейк, забаррикадироваться в доме, а посторонних и на порог не пускать, — ничего, пускай не лезут, хоть и белые, хоть и чёрные! Она, может, от всех и отгородилась только потому, что меня ждёт; может, ей всю жизнь только меня и не хватало: ступаю на порог, а она… ну, об этом я уже мечтал. Возвышенная любовь, она и есть удел мечтателей, а я, как вы понимаете, мечтатель. Оно бы, конечно, и здорово махнуть рукой на всякую мелочную дребедень, прыгнуть в седло и в дорогу — навстречу большой мечте; но как подумаешь, что тебе уже тридцать шесть, и полжизни за плечами, а ещё долги надо раздать, и… вместо дребедени махнешь на большую мечту; не про нас он, этот пирог! С годами, знаете, даже в любви из радикала становишься консерватором.