В отличие от других известных мне индейских племен, что проживали на Миссури, Ри, то бишь Арикары, все как на подбор, были смуглы и низкорослы, а уж неопрятны до такой степени, что любой самый шелудивый пёс в шайенском стойбище слыл бы у них наипервейшим чистюлей; недаром люди говорили, что Ри скорее зарежется, чем вымоет руки. Но сейчас, среди этого многоликого, но бледнолицего столпотворения, я был рад даже и этим несчастным, ну и пусть их, пусть, что грязными руками!.. Я бродил по лагерю и вспоминал Шайенов, Лакотов, Криков и Арапахов, словом — всех тех, кто когда-то жил в этих местах, а теперь оказался неизвестно где; ходили слухи, что Лакоты, например, обосновались на Роузбад, мелкой речушке милях в пятидесяти западу от Паудер.

…Роузбад… Что ж, в юные годы побывал я и на ней. Знаете, отчего она так называется? Вы, небось, думаете, «розовый бутон» — это так, вроде как фигура речи. Ничего подобного! В былые годы её берега покрывал густой-густой шиповник; так что бывало, плывешь по ней в пору цветения, и кажется, будто плывешь среди райских кущей — красота необыкновенная, рябь на воде — и та! — розовая… во как оно было в мои-то годы. Впрочем, кущи кущами, шиповник шиповником, но если Лакоты и впрямь поселились на Роузбад, то нынче им выходило разбирать вигвамы, иначе… иначе потечёт по «розовой» реке кровь, как когда-то потекла по Уошито.

Размышляя таким образом, я вновь приблизился к месту стоянки «Дальнего Запада», где полным ходом шла разгрузка. Как обычно, наблюдающих было в два раза больше, чем грузчиков, и как обычно, наиболее важные персоны были первыми среди первых. Кастера среди них не оказалось, но меня это не смутило. Зная его, я тут же предположил, что, скорее всего он занят более прозаическим делом, а именно, — пишет письма, и, как вы понимаете, не в Конгресс. Так что, потолкавшись вокруг первых, и не желая мешать вторым, я отошёл в сторону и пристроился у штабеля только что сгруженных бочек. Бочками командовал маркитант с таким беспокойным взглядом, что можно было подумать, будто там у него золотой песок. Но поскольку песка в бочках вроде как быть не могло, то оставалось предположить, что у хозяина что-то не в порядке: либо со зрением, либо с мозгами. Лично я уж было склонялся ко второму, но тут дохнул ветерок, я потянул носом и… едва устоял на ногах — в ноздри мне шибанул сивушный дух такой силы и крепости, что у меня разом выветрились все сомнения в маркитанском здравомыслии; просто золото у него было не сыпучее, а жидкое. Невольно мне припомнился отставной сержант в ореоле алкогольных испарений, и я даже испугался: а вдруг он, учуяв запах виски, передумал оставаться среди тыловых крыс, тайком пробрался на «Дальний Запад» и рванул вослед боевым товарищам? Но… хотя все вокруг и пахло сержантом, самим сержантом и не пахло. А на том месте, где я грешил увидеть его добротную наружность с баклажанным носом и томатными глазами, стоял маленький невзрачный индеец.

Он стоял, неподвижно уставившись на бочки, и, казалось, буравил их острыми зрачками. Какое-то время я наблюдал за ним, но потом мне стало как-то не по себе: внезапно я вспомнил, где встречал подобные застывшие взгляды. И место, где это происходило, приятным не назовешь: там содержались дебилы, недоумки, умственно-неприкаянные и душевно-отчаявшиеся люди. Мимо меня пробежал некий солдатик, так я живо ухватил его за рукав и стал кивать на это жуткое создание; индеец, даром что был замухрышка замухрышкой, а внушал, знаете ли, животную тревогу за собственную жизнь. Ах, этот! — слишком громко, на мой взгляд, отрапортовал солдатик. — Это, приятель, не кто иной, как сам Кровавый Тесак, собственной персоной! Да ты не бойся, — заметив мои опасения хмыкнул он. — Тесак индеец смирный, на своих не бросается! Пока не выпьет. Ну, а выпьет — тут уж держи ухо востро — напрочь дурной делается, по пьянке любимую жену зарежет! Ты не гляди, что он неказист с виду, он, между прочим, лучший разведчик и любимец самого Крепкого Зад-д-д… На слове «зада» солдатик поперхнулся, видать, сообразил, что поскольку я в штатском, то могу оказаться кем угодно, вплоть до генеральского меньшого брата Бостона Кастера или, опять же, его племянника Армстронга Рида; оба они ошивались по лагерю и оба непонятно зачем. Так что солдатик ещё пару минут кашлял, прежде чем, наконец, решился доложить, что Кровавый Тесак является лучшим разведчиком и любимцем «самого крепкого и зад-д-диристого ква-ква-квалерийского полка под командованием славного генерала Кастера».

С чем я его поздравил и отпустил. А вот грязный и замусоленный Кровавый Тесак меня не на шутку заинтересовал. В любом случае, пока он был трезв (а я надеялся, что это его состояние сколько-нибудь да продлится), он мог оказаться чрезвычайно полезен для моих начинаний. Очень кстати я припомнил, что по негласным правилам индейцам строжайше было запрещено пить на «белой» воинской службе, тем паче — вместе с белыми, а уж за потворство индейскому алкоголизму можно было лишиться патента, нашивок, да и вообще — нажить себе кучу неприятностей. Поэтому, сколько бы Тесак ни торчал у бочек, как бы ни клянчил и не канючил, как бы не намекал взглядами, жестами и телодвижениями на свою жгучую жажду, шансов у него не было никаких. В какой-то момент осознание горькой правды осенило даже его одурманенные мозги: взгляд потух, плечи опустились, и он пошёл прочь — вид у него был такой, словно на трезвую голову ему довелось побывать на похоронах у той самой горячо любимой жены, которую, по словам солдата, он сам же и зарезал.

Вот тут-то, в годину его отчаяния, когда, казалось бы все рухнуло, все потеряно, откуда ни возьмись, появляюсь я и жестами показываю, что готов принять участие в его дальнейшей судьбе.

Моя личина у маркитанта возражений не вызывает, без помех заполнив у него флягу, я двинулся с Тесаком за пределы лагеря.

Не знаю как там сейчас, а раньше долина Паудер была сплошь изрезана оврагами, что создавало бесчисленные возможности для доверительной дружеской беседы. Полазив среди густых зарослей полыни и чертополоха, мы подыскали приятное местечко, достаточно укромное для двух человек и… одной гремучей змеи. Гремучка обнаружила свое присутствие, когда он отошёл пописать, Тесак вовсю косился на меня (чтоб я не объехал его с дележкой) и, соответственно, не уследил за направлением струйки. Как мне послышалось, гремучка шикнула на него самыми последними словами, на что Тесак ответил ей тем же, и на том они благополучно расстались. Черт его разберет: может, знал он что-то особенное, может — не сезон, а может, как говорится, и не судьба, но, в моем разумении, в девяноста девяти случаях из ста последнее слово должно было остаться за ней… Ну, а Тесак, облегчив пузырь (на предмет, чтобы больше влезло), великодушно предложил мне воспользоваться отвоеванной территорией, ибо, как он пояснил знаками, змей в округе много-много, видимо-невидимо, — столько, сколько солдат у Кастера.

Поблагодарив его за любезность, но не желая уходить в сторону от цели нашего рандеву, я отклонил приглашение и протянул ему флягу, к которой он тут же и припал, да так жадно, будто и вода в ней была не огненная, а самая обычная, из ручья. Только к середине фляги (а она у меня большая, полведерная) тесаковы щёки пошли бурыми пятнами, лоб покрылся мелким бисером, а из-под воротника полезли местные насекомые, ошарашенные подзабытой дозой алкоголя.

— Ну, и что собирается делать Длинноволосый? — спрашиваю я напрямик, помогая себе пальцами.

В ответ послышалось ещё несколько бульбушек. Но потом, сообразив, что я в языке Ри, прямо скажем, ни бе, ни ме, а только шевелю пальцами, Тесак отвлекся от упоения и, опять же пальцами, изобразил, что Длинноволосый постригся. И покачал головой.

Я показал, что мне это известно и пожал плечами: мол, что с того, если человек удачливый? Но Ри был не согласен: он даже не покачал, а затряс головой и волосы вороновым крылом упали ему на глаза. Я заглянул в них и без слов прочитал все, что он хотел сказать. «Кастер умрет» — вот что сказали мне его глаза.