— Слышь, — спросил я его, намекая на миссис Кастер, — а с чего это нашей первой леди захотелось на передовую? Она что, индейцев не видела?

— А-а-а, — кивнул он понимающе, — так ведь в том-то и дело, что видела! Сон у неё был…

Он повернул на шее шарф, обстоятельно высморкался и закинул грязный конец за спину. Взгляд его вновь упал на мирный город Бисмарк.

— Вот что, приятель, — изложил он диспозицию, — есть там одно свиноранчо неподалёку от пристани, — вдвоём на вёслах враз обернёмся!

— Значит, сон, говоришь, — раздумчиво заметил я, возвращая его к действительности.

— Ну да, сон, — огорчился сержант, — а во сне огромный такой Лакот; сам голый, в одной повязке; ухмыляется, а в руках у него окровавленный скальп.

— Ну и что? — не понял я. — Лакоты — на то и Лакоты, чтобы собирать скальпы.

— Тьфу ты! — сплюнул сержант. — Ох, и туго же ты соображаешь, парень! Дело ж не в том, что скальп, дело в том, какой скальп! А скальп — светлый, с золотистым отливом. Дошло?

— Дошло, — говорю. — Очень, очень дурной сон!

— Это уж точно, — согласился он, — сон совершенно дурацкий. А все из-за чего? А из-за того, что не надо было генералу стричься перед самой кампанией!

— Как? — ахнул я. — Кастер? Постригся?! Да этого просто не может быть! Ты, наверное, шутишь, а?

— Я?! — тут сержант даже обиделся. — Ты, сынок, руками не размахивай, ты вот поезжай вместе с Маршем, там и посмотришь. Вернёшься — можешь поставить стаканчик!

— Но ведь это… это слишком невероятно; это даже в голове не укладывается! — забормотал я в растерянности. Это всё равно, что против Лакотов послать не Кастера, а кого-то другого, человека без опыта, без имени, да просто без шансов на успех! Какой же он теперь Длинноволосый, когда он неизвестно кто! Кого, спрашивается, должны бояться индейцы? Как они теперь должны его называть?

Сержант пожал плечами.

— А хоть и Сыном Утренней Звезды — ну, чем плохо? Как по мне, так лучше и не надо! Между прочим, его Вороны так прозвали…

Сержант имел в виду разведчиков Кастера — в деле на Уошито, он явно не понимал нашей с миссис Кастер тревоги по поводу счастливого имени её мужа.

— А, так ты тоже был на Уошито! — поинтересовался я, почти уверенный в обратном, — уж больно мне не понравились эти его намёки на то, что и он, дескать, личность в этой жизни бывалая, и потому вроде как может судить что в ней, как и почём.

— Нет, в самом деле я, конечно, не был, — признался он (признался, я думаю, только потому, что сразу не смог сообразить, кого я подразумеваю под словом «тоже», себя или Кастера), — в деле я не был, а вот пленных стерег! И просидели они у меня под мушкой все сражение, как миленькие, — никто и не пикнул! Вот так-то.

…Да, такой уж мне попался мудрый сержант — из тех сержантов, что всегда ухитряются находиться при, но никогда не в самом деле! Хотел бы я сказать ему все, что я о нем думаю, но как раз в этот момент на сходнях в сопровождении Марша показалась миссис Кастер вместе со второй дамой. Капитан усадил их в экипаж, что стоял тут же у пристани, а потом долго глядел им вслед — до тех пор, пока экипаж не скрылся из виду. Бедняжка, — вздохнул он наконец. — Но поймите же и меня: куда я её возьму? Под индейские стрелы? А отвечать кто будет? При том, что Грант с Кастером, они как кошка с собакой — того и гляди, передерутся! Кастер из-за неё как-то раз уже побывал под трибуналом — года, эдак, два или три тому назад, в Канзасе…

— А-а-а, помню-помню, — обрадовался сержант, как будто его кто-то спрашивал. После того, как все его начальники отправились в поход, он совершенно забыло субординации, и даже перестал бриться, свидетельством чему была его не менее как недельной давности борода.

— Помню, — сказал он и поскреб эту свою нахальную бороду, — но трибунал — это ещё что! Вы бы видели, как он отыгрался на Гранте во время Большого парада по случаю конца войны! Вот это была умора! Проскакал мимо — и чести не отдал! «Лошадь, — говорит, — понесла»! Ну, понимаете? Лошадь под трибунал не отдашь — лошадь, она и есть лошадь, животное, одним словом, а он — «понесла», говорит! Как же — понесла, когда он её нарочно пришпорил — вся кавалерия заметила, а Гранту и сказать нечего!

Несмотря на живость изложения, Маршу рассказ не понравился: то ли оттого, что он тоже был склонен к безрассудным поступкам, от которых сам же потом и страдал, то ли оттого, что мысли его были заняты совершенно другим, — но в ответ он лишь вздохнул и повторил ещё раз: «Бедняжка».

— Может, ещё обойдётся? — сказал я. — Иногда кажется, будто Кастер заговорённый…

— Так-то оно так, но если с ним что-то случится… Нет уж, пусть лучше она остаётся здесь, — рассудил Марш.

С этими словами он отправился распорядиться насчёт погрузки, а я остался один на один с сержантом, который чуть не насильно пытался вовлечь меня в поход на свиноранчо. В разговоре, однако, выяснилось, что свиноранчо — вовсе не свиноранчо, а наоборот, — так на местном жаргоне назывались питейные заведения; именно они послужили причиной тому, что славный Седьмой кавалерийский полк вышел в поход, не получив ни цента жалования. И проклиная весь белый свет, сержант поведал мне грустную историю о том, как Кастер приказал всем забыть слово «жалование» до тех пор, пока полк не окажется в степях Монтаны. Как всегда в таких случаях, пострадали невиновные, ибо полковая казна (а это двадцать пять тысяч долларов, что составляло жалование за два месяца), отныне пребывала в тех местах, где была и даром никому не нужна, в то время как сержант, едва успев отметить начало кампании с гарнизонными крысами и больными, уже сидел на бобах и отчаянно нуждался в деньгах. Все это он рассказал мне, разумеётся, не для того, чтобы меня разжалобить, а для того, чтобы один ветеран Уошито вошёл в положение другого и заплатил за выпивку. «Ты парень, что надо, — обнадёжил он меня. — Поехали, и тебе будет что вспомнить в последнюю минуту перед боем!»

Несмотря на лестные слова, от приглашения я отказался, на том, однако, основании, что закончив погрузку, Марш не станет дожидаться, пока я вернусь из увольнения, а поплывет себе дальше; а мне, как ни крути, сподручнее добираться вместе с ним.

На том мы и расстались: я поднялся на борт «Дальнего Запада», а он пригорюнился у швартовой тумбы на берегу: вид у него был такой, будто я в чем-то его обманул.

О дальнейшем моем путешествии вспомнить особенно нечего: день проходил за днём, а мы ползли и ползли вверх по Миссури, затем по Йеллоустоун, останавливаясь то нарубить дровишек для парового котла, то скинуть припасы пехотной колонне, что поджидала нас у Глендайв-крик, а то и просто почесать языком у какого-нибудь поселка. Только в начале июня оказались мы в устье реки Паудер, где раскинулся лагерем Седьмой кавалерийский полк.

Я говорю «полк», но на самом деле народу здесь было на целую армию, если не больше: кроме кавалеристов, по лагерю бродила бесчисленная пехота; у орудий возились пушкари; в дальнем конце виднелся обоз — не менее ста пятидесяти фургонов, расположенных полукругом; ещё дальше, за фургонами, паслось немалое коровье стадо, что внушало тревогу о будущем состоянии армейских желудков; ну, а раз уж здесь оказались коровы, то с ними — и всякий прочий цивильный люд, как-то: пастухи, шкуродеры, маркитанты и, наконец, совсем непонятно кто — общим числом человек двести-триста. Неподалёку от артиллерии щипали травку мулы, причём, судя по их количеству, можно было предположить, что недостатка в снарядах у Кастера тоже не будет. Индейских лиц я подметил немного, не более сорока, и все они, по моему же наблюдению, были из племени Арикара, или, как его ещё называли, — Ри. Индейцы Ри были, скажем так, потомственными врагами Лакотов, поэтому Кастер брал их к себе в разведку не задумываясь, и, видимо, был прав — более надёжных союзников против Лакотов он не смог бы купить ни за какие деньги. А ведь было время, когда по берегам Миссури ещё кочевали Шайены, и Ри относились к ним вполне дружелюбно; так что — кто знает? — быть может, если бы жив был Старая Шкура Типи, то не видать бы Кастеру таких разведчиков; ох, не видать — не видать, как пить дать, не видать, как своих ушей.