Нужно было возразить ему. «In nomine patris et filiiet spiritus sancti»,[37] — прошептал патер и перекрестил кого-то правой рукой, словно перед ним был доктор.

Утром Мари долго стучала в дверь, прежде чем он услышал.

— Я плохо спал, Мари, — прокряхтел отец Влах.

— Скорее бы уж кончился этот визит, — вздохнула Мари.

— Да, скорее бы, — сердито поддакнул Влах, — но ведь еще даже не начинался, а вообще-то, — упрямо добавил он, — сплю я или не сплю, никакого отношения к визиту это не имеет.

Мари промолчала. Но движения ее рук — она застегивала на нем пальто — выдали ее мысли.

После мессы Мари зашла за ним в ризницу. Она сказала:

— Когда вы сегодня преклонили колена, видно было, что у вас болит нога.

— Чепуха. — Патер оборвал неприятный разговор. Его мучило нечто более важное: опять он не мог вспомнить — закончил ли обряд дароприношения. Сколько ни старался сосредоточиться, восстановить все в памяти, шаг за шагом — ничего не выходило. Спрашивать Мари было неудобно, и он сказал:

— Да, у меня заболела рука, когда я поднял чашу после таинства превращения.

Мари промолчала — видимо, он прочитал весь текст.

— И к тому же закружилась голова, но все-таки я поднялся. Все было, как положено.

И снова Мари смолчала.

Нос est enim[38] — да, он знал, это произошло именно так: он поднял чашу, и тут закружилась голова, и он вынужден был опереться обо что-то, но обряд он все-таки кончил.

Итак, я удержался на ногах и продолжил молитву, но почему так трудно все припомнить? Это странное головокружение, оно, как вата, окутало голову, глушило мысли. А что, если я подниму руку и попробую сжать пальцы?.. И патер пошевелил пальцами, а Мари спросила:

— У вас пальцы болят, может, их свела судорога?

— Нет, рука действует, как обычно. — Ему вдруг стало невыносимо грустно.

«Мои пальцы, мои руки — плоть моя и кровь, почему до сих пор таинство пресуществления не коснулось меня? А теперь я стар, и на пути моем встали страх, головокружение, недуги».

Позавтракав с Мари на кухне, он немного повеселел. Утренние часы прошли в тихом беспокойном ожидании; беспокойство, хоть и не заметное со стороны, не давало ему сосредоточиться, его мысли скользили, ни на чем не останавливаясь, перескакивая с предмета на предмет.

После обеда он облачился с помощью Мари. Затем, сунув канарейке кусок сахару, зашагал взад и вперед по комнате, читая молитвенник.

Прочитав псалом: «Когда я взываю, услышь меня, Боже правды моей! В тесноте ты давал мне простор. Помилуй меня и услышь молитву мою», он немного успокоился.

Как же это он забыл о тех двух священниках из соседнего прихода! С громкими шутками набросились они на него при встрече. Нет, им это было не к лицу, ему даже стало неловко.

Да и он был не очень сдержан: когда один из этих господ, шагая взад-вперед по комнате, зацепился за ковер, он поспешил носком башмака расправить загнувшийся угол, словно в эту минуту для него не было ничего важнее.

Один за другим съезжались клирики из близлежащих общин. На улицах городка толпился народ, прибыли музыканты, явилось муниципальное начальство во главе с бургомистром; учитель сновал повсюду, теребя детей и гоняя их с места на место, словно птичек.

Но вот пожарник, стоявший в дозоре на подступах к городу, просигналил, как было условлено, о приближении епископского автомобиля, который, сбавив скорость, уже въезжал на улицы города. Заиграл оркестр. Дети примолкли, притихли и взрослые. Автомобиль епископа подъехал к священнослужителям и остановился. Шофер открыл дверцу и подал руку его преосвященству.

Епископ вышел из машины; это был высокий, статный мужчина. Как многие служители церкви, он был преисполнен важности, да и могло ли быть иначе — это была неотъемлемая принадлежность его сана.

Он непринужденно осмотрелся и, сознавая власть, которую олицетворяет, благословил священников, вызвав благоговение присутствующих.

Его преподобие отец Влах поклонился и сделал попытку встать на колени, но епископ удержал его.

Приветливо улыбаясь, что не осталось не замеченным зрителями, он подчеркнул, что связан тесными узами с собравшимся духовенством. Затем ему представили бургомистра и другие сливки местного общества; для каждого у него нашлось приветливое слово, и лица тех, к кому он обращался, долго еще сияли удовольствием. Тем временем откуда-то неожиданно вынырнул учитель, торжественный и важный.

Он подал детям знак, и епископ вынужден был остановиться и обратить свой взор на ребят — те, сначала запинаясь, а затем все смелее и смелее принялись читать стихотворение; их смущал лишь учитель, который подсказывал им текст, сильно забегая вперед. Что же касается высокого гостя, который то и дело с удовлетворением потирал руки, — он нисколько не мешал им.

Когда и это кончилось, епископ поблагодарил детей и, опираясь на руку патера, направился к его дому. Он приветливо поздоровался с Мари, с поклоном встретившей их у дверей.

Предложение патера перекусить его преосвященство любезно отклонил:

— Благодарю вас, позже, а сейчас не будем заставлять людей ждать.

Когда они вышли на улицу, уже собралось много народу. Дети высыпали вперед, представители различных союзов тоже — все шло по намеченному учителем плану. За детьми стояли священники и городские власти. Музыка звучала величаво и торжественно, а епископ направо и налево раздавал благословение.

В церкви священники заняли места в креслах перед алтарем. И только патер и секретарь епископа пристроились сбоку от алтаря, на стульях.

Народ хлынул в церковь, дети встали перед кафедрой. Заиграл орган, и люди запели псалом. Вторя учителю, который все время забегал вперед, толпа глухо тянула мелодию.

Когда епископ вступил на кафедру, все встали. Светлые и темноволосые головы заколыхались, словно тяжелые колосья.

Епископ положил руку на край кафедры, так что сияние от его кольца разлилось по всей церкви.

— Восславим господа нашего, Иисуса Христа! — произнес епископ.

— Во веки веков аминь! — отозвался народ. Голос епископа заполнил всю церковь. Он плыл над головами верующих и был обращен к самым ничтожным — епископ отметил с удовлетворением, что в церкви находится много простых прихожан.

Но мало-помалу тон его становился все строже и резче. Сказав несколько слов о красоте местной природы, похвалив народ за трудолюбие, он заговорил о заботах духовного пастыря.

Все были поражены, когда он рассказал о тех многообразных тяготах, которые обременяют епископа: ему как рачительному хозяину приходится думать и о завтрашнем дне! Для ясности он привел пример: вот что стоят коровы и волы, а вот цена картофеля (уж это им было яснее ясного!).

— О чем только не приходится думать епископу, — сказал он. И незаметно навел слушателей на нужную мысль: путь к царству небесному усыпан терниями. Его можно обрести и на этом свете, царство божие, но и в нем нужно считать и рассчитываться, как хорошему хозяину в конце года.

Отец Влах внимательно вслушивался в слова епископа. Но собственные мысли то и дело заглушали их. И опять его охватила тоска, когда он мысленно подвел итог своей жизни. Епископ тем временем продолжал сыпать цифрами и поучительными примерами.

«Все то, о чем говорит епископ, не касается меня; я не рачительный хозяин, мои книги пусты, я еле свожу концы с концами», — подумал патер. Прошло несколько минут, пока он снова сосредоточился на проповеди. Он почувствовал, как кровь волнами приливает к вискам, затем, отхлынув куда-то к затылку, снова бьет в виски с небольшими, но пугающими перебоями.

Вдруг он опять услышал голос епископа, разивший как меч.

— Жертва трудна, но только она приобщит вас к таинству любви и спасения.

«Я не был хорошим священником, — пронеслось в его голове, — я молился и во время богослужения пресуществлял хлеб и вино в кровь и тело господне, а таинство не открывалось мне; я стоял на пороге, но переступить его мне не было дано; а теперь я даже и не знаю — была ли истина в моих словах».