— Ах вот как, об убийстве?

— Да, — ответил Будил и испугался собственной храбрости. — Я веду дело Мрацек.

— Она детоубийца, если не ошибаюсь?

— Да, детоубийца.

— Но, коллега, дело Койтера куда важнее, ведь это чудовищное преступление — грабеж, осквернение трупа, кража, обман, подлог, — тут поработали опытные злоумышленники.

— Я в первую очередь занялся убийством, — коротко ответил Будил.

— Не хочу навязывать вам свое мнение. Но считаю нужным напомнить, что дело Койтера находится у вас уже три недели.

— Обвиняемого Хоймерле я допрошу сегодня же, — сказал Будил.

— Как, вы его еще не допрашивали?

— Сегодня же.

— Значит, вы до сих пор этого не сделали?

— Нет.

— Вы обязаны сразу же допрашивать обвиняемых, коллега!

— Я всего лишь человек, — только и смог вымолвить Будил.

Наступило молчание. Будил стоял, вперив взгляд в незнакомца, который рассматривал свои руки, теребящие папку с делом. Потом, как бы сделав над собой усилие, он поднял глаза на Будила.

— Мы должны удовлетворить жалобу, — сказал он.

— Вы считаете?

— Да. Доктор Хоймерле вправе жаловаться, ибо за целых двадцать дней следствие ограничилось только одним допросом.

Его розовое лицо вновь приняло дружелюбное выражение, оно улыбалось. Улыбкой палача.

Едва незнакомец вышел, Будил принялся быстро ходить взад и вперед по комнате, от двери к окну, от окна к двери. Снова к нему придираются, уже в какой раз за двадцать шесть лет службы. Этих господ не устраивает его добросовестность. На сей раз они принялись за него уже через два месяца — да с каким коварством! Он, видите, не допросил арестованного! Разве их интересует, сколько долгих ночей он провел над показаниями Вильгельма Койтера? Словно одержимый, он без конца перечитывал полицейский рапорт, протоколы допросов главного обвиняемого. Действительно, речь шла об изощренных, опытных преступниках. Разве тут поспешишь!

Будил еще раз перелистал полицейский рапорт. Обвиняемый Хоймерле… Постой, постой! Не участвовал в преступлении, говорите вы? «…обвиняемые Койтер, Марек Франц, Марек Вальтер, Хоймерле и впоследствии скончавшийся Фишер на грузовике, который вел Фишер и который был украден братьями Марек у их прежнего хозяина, кровельщика Хоффтшгера Леопольда, подъехали к складу…»

«Койтер, Марек, Марек, Хоймерле и Фишер». Так, значит, молодой господни Хоймерле не участвовал в преступлении?

Будил схватил телефонную трубку, дрожащей рукой набрал номер тюремной инспекции. Энергично потребовал немедленно доставить на допрос подследственного Лео Хоймерле. Его попросили подождать, а затем сообщили, что подследственный Лео Хоймерле только что освобожден из-под стражи.

Западня. Его хотят взять за горло. А ведь он прав, прав не формально, а по существу. На это и нужно будет ссылаться. Что же касается Мрацек, то она виновата, хотя и не сознается пока, еще не прижата к стенке неопровержимыми доказательствами. Все дела, хранящиеся в тумбочке, — это трагедии, трагедии и смертные приговоры. Там все виновны: хотя и не все сразу сознавались, всех удалось прижать к стенке. Можно действовать. Нужно только прибавить три, четыре строки к каждому делу, а потом готовые, подписанные, опечатанные дела — к прокурору. Что же касается Койтера — завтра же он допросит братьев Марек, выявит их соучастие и передаст дело прокурору, ведь вина главного обвиняемого уже доказана. Он метался по кабинету, обдумывая план сражения за себя. Он не заметил, что время идти в ресторан. А когда после обеда вернулась секретарша, он отослал ее, чтобы она не мешала думать. Где ему было знать, что в это время дисциплинарная комиссия уже обсуждала его работу.

Было половина пятого, то есть конец рабочего дня, когда к нему в кабинет вошли члены комиссии. Вначале появился незнакомец с лицом доброго дядюшки, затем сутулый полный седой мужчина и наконец молодой бледнолицый следователь в очках. Они извинились за вторжение, и пожилой мужчина, в котором Будил с ужасом узнал президента сената, оглянулся в поисках стула. Затем, тяжело вздохнув, он сообщил Будилу, что, как это ни прискорбно, решено начать дисциплинарное расследование.

— И это уже не впервой, коллега, — сказал он грустно, и оба его спутника кивнули с серьезными лицами, подтверждая сказанное.

Будил глотнул — к горлу подступил комок — и тоже кивнул молча. Затем президент осведомился, как идет следствие по делу Койтера.

— Все в порядке, господин президент, — произнес Будил с натянутой улыбкой. — Если вы имеете в виду жалобу на арест, то могу вас успокоить. Обвиняемый Лео Хоймерле, который бог знает по чьему распоряжению освобожден из-под ареста, действительно сообщник Койтера. Его отец заблуждается. Суть в том…

— Я достаточно знаком с этим делом, — перебил его президент. — Если обвиняемый — активный соучастник преступления, что ж, для вас это еще хуже, коллега Будил. Не допрашивая преступников целых двадцать дней, вы способствовали его освобождению. Как это могло случиться?

Будил молчал.

— Вы утверждаете, что все это время занимались делом Антонии Мрацек. Значит, следственные материалы в порядке? Прокурор требует, чтобы мы подготовили обвинительное заключение.

— Завтра следствие будет закончено.

— Вы разрешите посмотреть протоколы?

Будил молчал.

— Я попросил, коллега, показать протоколы.

Будил судорожно глотнул, поднял усталые глаза и сказал:

— Их здесь нет, господин президент.

— Как это нет?

— Я имею привычку работать по ночам дома. Протоколы лежат там.

Трое мужчин переглянулись, молодой следователь пожал плечами, на его худой шее выступили жилы. Старшие обменялись кивком. Президент повернулся к Будилу вместе со стулом и сказал:

— Коллега Будил, за время службы в нашем суде вам было поручено тринадцать дел. Ни одно из них вы не довели до конца. Можете ли вы показать мне хотя бы протоколы следствий?

У него были большие треугольные глаза, не злые, а только грустные и полная, укоризненно выпяченная нижняя губа.

— Я вел дело врача… — начал было Будил.

— Это дело завершил ваш предшественник. Вам нужно было только его прочитать и поставить свою подпись.

Будил отвернулся и уронил голову на стол. Он плакал. Молодой следователь и господин с лицом доброго дядюшки подскочили к нему и дотронулись до его плеча. Он был как во сне, слышал какие-то слова и не понимал их смысла, но чувствовал, что его успокаивают, не винят, а, напротив, утешают, и это окончательно лишило его самообладания. Уткнувшись в ладони, он зарыдал.

— Тяжелое нервное потрясение, — донесся до него голос президента сената.

Потом они ехали в машине, поднимались по лестнице, неосвещенный подъезд был таким привычным, и Будил, который больше не плакал, а лишь изредка всхлипывал, пытаясь проглотить комок в горле, шел впереди.

Они увидели Штефанию, железную кровать, часы с кукушкой, тумбочку. Когда советник открыл ее, оттуда выползло небольшое облачко пыли, он бы упал, если бы не схватился за спинку кровати.

«Фантастика», — подумал молодой следователь, отличавшийся романтическим складом ума, и возбужденно подергал очки. Те, кто постарше, стояли молча, с ужасом взирая на это кладбище протоколов. Будил, словно танцуя, отступил в сторону, оперся левой рукой о тумбочку — наследство покойной матери, а правую простер вперед, будто призывая всех посмотреть на свой позор.

Прямо против него неподвижно, навытяжку, стояла Штефания, и ее застывшие серые глаза через головы судей смотрели на преступника.

Герман Фридль. Визит епископа[35]

Пульсация в висках, которая беспокоила его преподобие Бенедикта Влаха с некоторых пор, — это было еще полбеды; куда хуже была пелена, застилавшая глаза, и, сколько бы он ни старался, ему не удавалось от нее избавиться.

Преподобный отец подумывал даже обратиться к врачу, своему приятелю, если после визита епископа, о котором его давно оповестили и который уже сейчас вызывал столько хлопот и волнений, ему не станет лучше.