Наконец-то пробил долгожданный час! 21 октября 1176 года посланники Барбароссы вошли в кафедральный собор Ананьи. Они пали перед Александром, стоявшим в окружении кардиналов, и облобызали его туфли. Кристиан Майнцский начал свою речь с заявления, что у императора нет большего желания, чем заключение мира с папой. Александр ответил, что и Святой престол желает мира. Однако столь похвальное желание императора может исполниться, лишь если заключенный мир объемлет всё и всех — церковь, ломбардцев, короля Сицилии и византийского императора. Кристиан Майнцский, с удовлетворением отметивший про себя, что среди присутствующих нет представителей ломбардцев, сицилийцев и греков, ответил, что было бы лучше обсудить детали соглашения в более узком кругу. Александр согласился и, сопровождаемый лишь своими ближайшими советниками, направился с послами в ризницу.

Так начались переговоры, продолжавшиеся в обстановке строжайшей секретности целых две недели. Канонические препятствия поначалу казались непреодолимыми, однако в конце концов цель была достигнута — составили заключительный протокол. Александр был премного доволен наступлением «вечного мира». «Бог получил Богово», — поделился он радостью со своими приближенными. Немецкие посланники, желавшие как можно скорее возвратиться в Павию, были с благословением отпущены. Они тоже были довольны. Однако о содержании тридцати пунктов «Договора в Ананьи» никому не сообщалось, и на то были свои причины.

Соблюдение тайны отвечало интересам как папы, так и императора. Для Фридриха было бы крайне нежелательно, чтобы раньше времени и, возможно, в искаженном виде стало известно о том, что он радикально изменил свою позицию, обязавшись признать Александра, которого прежде клеймил как архиеретика. А какая поднялась бы шумиха, если бы узнали, что он отказался от господства в Италии в пользу Святого престола, в том числе от «наследства Матильды» и от города Рима, и согласился на смещение большинства назначенных по его императорскому распоряжению епископов. Но еще хуже было бы для Александра, если бы разнеслась весть, что он дал папское освящение обреченным на муки ада архиепископам императора, отныне именовал Фридриха I не «молотом безбожников», а «всехристианнейшим сыном церкви», а его до сих пор не признававшийся брак с Беатрикс вдруг восславил как благословленный Богом союз.

Однако хуже всего пришлось бы ломбардцам: совершенно нестерпимым для них ударом явилось бы известие, что за их спиной состоялось соглашение, в котором особенно неприятной им показалась бы статья IX, гласившая: «Поскольку достигнуто соглашение о мире между папой и императором, в случае возникновения в ходе переговоров о мире между императором и ломбардцами осложнений, не могущих быть устраненными самими участниками переговоров, уполномоченные, назначенные равным числом от папы и императора, большинством голосов принимают решение…» Намечалось взаимодействие папских и императорских делегатов, предполагавшее принятие решений «обоими главами христианского мира» без учета интересов ломбардцев. Если бы прямые переговоры между императором и ломбардцами потерпели неудачу, то папа был бы вынужден согласиться на создание третейской комиссии, перед которой ломбардцы могли бы выступать лишь в качестве искателей правосудия. Все это означало полную перемену политической ориентации папы, если не сказать — предательство.

Весть о том, что император заключил союз с Александром, вызвала в Ломбардии сильное раздражение против курии. Победное настроение в союзе городов сменилось парализующей неуверенностью. Напрасно Милан, Феррара и Болонья призывали к единству, напрасно Александр слал из Ананьи разъяснения, что, мол, велись переговоры, но не принимались решения: Кремона открыто перешла на сторону императора, а за ней последовала и Тортона, вассальный город Милана. Заволновалась и верная Александру Франция. Король Людовик VII спрашивал папского легата при своем дворе, как могло случиться, что о столь важном событии ему не сообщили сразу же. Недовольство Александром вскоре приняло такие масштабы, что он был вынужден сделать официальное заявление относительно «ложных сообщений императорской канцелярии». Он разъяснял, что с императором велись переговоры, дабы обсудить перспективы заключения всеобщего мира, но не было обязательного для обеих сторон соглашения. В Ананьи с беспокойством начали сознавать, что триумф церкви, как поначалу оценивали заключенный договор, благодаря дипломатическому искусству советников императора обратился в свою противоположность.

Если еще несколько недель назад положение Барбароссы было отчаянным, то теперь наступила очевидная перемена. Сохранение договора в строжайшей тайне возродило в Ломбардии ту атмосферу неуверенности, которой немецкая дипломатия была обязана своими прежними успехами. Как по мановению волшебной палочки опять возникло недоверие среди участников Ломбардской лиги, разъедавшее их единство и лишавшее их сил для сплоченного сопротивления. То, как Фридрих использовал эти настроения в собственных интересах, как он отказался от своей манеры действовать самовластно, предпочтя довериться искусной дипломатии, свидетельствовало о происшедшей в нем перемене. Непреклонность сменилась гибкостью, обеспечившей ему превосходство над противником. Прямолинейность курса Райнальда Дассельского, которую и так не всегда удавалось выдерживать под натиском обстоятельств, сменилась полной непредсказуемостью. По поводу этой новой политики императора магдебургский монах не без иронии написал в своих анналах: «Что раньше запрещалось, то разрешено, что было разрешено, теперь запрещено». Происшедшие перемены могли показаться стороннему наблюдателю шараханьем из одной крайности в другую, а принимаемые меры, вырванные из общего политического контекста, — слабыми и недостойными. И тем не менее они служили единой цели.

Теперь для Барбароссы главной задачей было взять назад сделанные в Ананьи уступки. Еще несколько недель назад казавшееся невозможным свершилось — удалось вбить клин между Ломбардской лигой и Александром, вследствие чего тот лишился важнейшей поддержки и опять стал нуждаться в защите со стороны императора. Статья IX договора, под которым стояла и подпись папы, лишала его возможности маневрировать, поскольку он ни в коем случае не мог допустить создания третейской комиссии. Зато вынужденный отказ Фридриха от «имения графини Матильды» значил тем меньше, что его возвращение императору — новому покровителю церкви было лишь вопросом времени — если вообще дело дойдет до передачи имения папе.

Фридрих был готов исполнить шталмейстерскую службу и облобызать туфли папе Александру — ведь речь шла всего лишь о церковных церемониях. Зато он не собирался отказываться от своих суверенных прав, а тем более от господства в Италии. Какое бы развитие ни получили грядущие события, прежде всего следовало усиливать неразбериху и беспокойство в Ломбардии. Узнав, что Александр сел на сицилийский корабль, направляясь в преданную ему Венецию, Фридрих со всеми подобающими почестями, в окружении самых знатных особ Империи отправился в Равенну. Чтобы наглядно продемонстрировать ломбардцам свое тесное единение с папой, он приблизил к себе двух его кардиналов. А для того чтобы Александр сразу же по прибытии узнал, что обязательство относительно выдачи «имения Матильды» почти проигнорировано императором, Фридрих назначил двух императорских управляющих на спорную территорию, которая, таким образом, вопреки всем соглашениям оказалась в имперском управлении.

Эти демонстративные действия императора оказались столь эффективны, что Ломбардская лига, еще осенью отвергавшая какие бы то ни было переговоры с ним, сочла за благо направить к нему посольство. В присутствии кардиналов Фридрих доброжелательно принял к сведению изложенное в почтительной форме пожелание Лиги проводить собор или, как поправили кардиналы, конгресс не во враждебной ломбардцам Равенне, а в Болонье. Поскольку там располагалась знаменитая юридическая школа, профессора которой разработали Ронкальские законы, ломбардцы рассчитывали получить согласие Фридриха и действительно на удивление легко получили его, чем и были весьма обрадованы, пообещав принять участие в переговорах. Более всего им льстило то, что с ними обошлись как с равноправными партнерами, а не мятежниками.