Только прозвище «Рябый» осталось за Мишкой на всю жизнь.

Парфен-царевич

Уже в сумерки мать вернулась из лесу и поставила на стол глиняный кувшин, прикрытый широким листом лопуха.

Мишка подбежал к столу, влез на скамейку и приподнял лист. В нос ударило густым ароматом земляники. Кувшин почти доверху был наполнен ягодами.

— Мам, можно одну попробовать? — спросил Мишка и уже нацелился было рукой схватить большую, почти с воробьиное яйцо, ягоду.

— Нельзя, нельзя! — испуганно закричала мать, поспешно вынесла кувшин в сенцы и принялась застилать постель.

Мишка насупился.

— Сегодня пораньше ляжем, — сказала мать, — а завтра пораньше утречком встанем и пойдем с тобой в слободку к тетке Анне.

Мишка испытующе глянул на мать: шутит она или правду говорит?

— Мы ей понесем ягод, а она нам, смотришь, даст пуд муки. А нам тогда до новины и горя мало, — продолжала она.

Мишка забыл про ягоду.

— И меня возьмешь с собой? — спросил он.

— И тебя… Ложись спать… Завтра тетка Анна пирогами нас угостит…

Мишка закрывает глаза, но долго не спит. Отец — тот никогда не обманет. А мать сколько раз обманывала Мишку. И летающее сало придумала, и сорочью рубаху, и золоченый орех тогда будто мышь утащила. Давно она уже говорит, что как-нибудь возьмет Мишку к тетке Анне, а все не берет.

Тетка Анна, отцова сестра, была у них в гостях, как Мишка помнит, один только раз. Мишке она дала тогда целую горсть ландриновых, похожих на цветные льдинки конфет и две новенькие копейки. Хотел что-то дать и дядя Тимоха, теткин муж. Он уже достал было из кармана толстобокий кожаный кошелек и покопался было в нем, но потом сказал: «Нет мелочи… Как-нибудь в другой раз», и положил кошелек в карман. Это было давно. Но Мишка помнит все подробности приезда. Тетка Анна была в темнобордовом платье. На плечах — яркозеленый полушалок с красными цветами. В ушах — большие золотые кольца-серьги. Ростом тетка высокая, на лице румянец, но щеки впалые, сама она грустная и молчаливая.

Дядя Тимоха мал ростом. Лицо у него веснущатое, волосы на голове торчат ежиком, цветом — медно-красные. На нем черный настоящий суконный костюм, красного сатина рубашка, лакированные бутылками сапоги. На жилетке пролегла толстая серебряная цепочка. Дядя Тимоха то и дело доставал из жилетного кармана большие серебряные часы, открывал их и говорил:

— Время еще детское…

— А я умею их держать, — показал Мишка на часы.

Но дядя Тимоха сделал вид, что ничего не слышал, и сунул часы в карман. Потом дядя напился пьяным, хвастался, кричал, ругался с теткой Анной, порывался избить ее и наконец заснул. Тетка Анна плакала. Мать утешала. А на другой день дядька Тимоха был угрюм и неразговорчив, он то и дело ворчал на тетку Анну, и, не став дожидаться обеда, они уехали.

По описаниям матери, тетка Анна жила как помещица: дом у нее будто бы большой, на окнах — цветы, тюлевые занавески, с утра до вечера в комнате поют две канарейки. Два раза в день — утром и вечером — у тетки Анны ставят самовар. К чаю подают булки, молоко, заморский фрукт — лимон.

Но ни булки, ни канарейки, ни заморский фрукт — лимон — не тянули так Мишку к тетке Анне, как ее мальчишка Парфен, ровесник Мишке. Мишка ни разу не видел Парфена, но, по материнским рассказам, Парфен был красоты редкой. В простенке между окнами на улицу в Мишкиной избе приклеена мякишем хлеба цветная лубочная картина. На картине изображены кудрявый русоволосый Иван-царевич в зеленом кафтане и, как заря, румяная Елена-царевна. На руке Ивана-царевича сидит желтая Жар-птица с маленькой головкой и большим, распущенным веером хвостом. Царевич с царевной сидят на ковре-самолете. Рядом с ковром-самолетом, высунув язык, бежит серый волк. И Мишка решил, что Парфен так же красив и так же одет, как Иван-царевич. Парфен еще мал, и у него нет, наверно, царевны и нет серого волка, но зато у него есть, мать говорила, настоящая, живая маленькая лошадь, и верховое седло к ней, и вся в медных бляхах уздечка.

И вот завтра Парфен даст, может быть, Мишке покататься верхом на этой лошади. А он потом расскажет об этом своим товарищам…

Солнце только чуть показалось, когда Мишка с матерью вышли огородами на проселочную дорогу, которая вела к Вязовскому шляху. Было свежо и тихо. Выколосившаяся седоватая рожь, казалось, еще дремала. Но жаворонки уже захлебывались от радости. По Вязовскому шляху, будто козявки, кое-где ползли подводы.

Чтобы мать не боялась, что Мишку уморит дальняя дорога, Мишка забегал далеко вперед, потом садился и поджидал мать.

Когда подошли к слободке, мать обула веревочные чуни, одернула подоткнутую юбку и сказала Мишке:

— Ты ж гляди… За стол будут сажать — первым не лезь. На стол не капай, под ложку подставляй хлеб. Поешь — помолись богу и спасибо скажи…

Мишке все это давно известно.

— Ты мне теткин дом не показывай, — говорит он, — я сам найду.

— Ладно… Посмотрим, какой ты дед-угадчик…

Постройки пригородной слободы мало чем отличались от рвановских. Такие же, как и в Рвановке, мрачные избы. Крыши большей частью соломенные, и лишь изредка попадались железные или черепичные.

«Все это не они», думал Мишка. Он шел и искал глазами дом-терем.

Вдруг мать неожиданно окликнула его:

— Куда ж ты, дед!.. Вот… — и показала рукой на большую с облупившейся побелкой избу.

Изба как-то гордо откинулась назад, но гордиться, собственно, было нечем — солома на крыше старая, темная, а труба показалась Мишке просто смешной: черночерепичная, похожая на горло обгоревшего кувшина. Примыкавшие к хате ворота, тоже посеревшие от времени, хотя и были с дощатым навесом, но створки в воротах перекошены, а в одной створке выломана доска.

У избы — парадное с тремя порожками крыльцо. Однако, судя по чистой, не тронутой руками двери, через это крыльцо никто не ходил. Мать с Мишкой через пронзительно скрипнувшую калитку вошли в обширный занавоженный двор. Под навесом разгороженного сарая стояли привязанные к длинным дощатым яслям два черно-рябых подтелка и рыжая корова с налипшими кизяками на ногах и боках. Корова, скосив черный глаз на мать, вытянула шею и жалобно промычала.

«Должно быть, пить хочет», подумал Мишка.

Через прохладные темные сенцы Мишка с матерью прошли в кухню. В кухне стоял густой, теплый запах сдобного теста. Тетка Анна как раз вытащила из печи железный лист с пшеничными пирогами. Поспешно бросив лист на стол, тетка поцеловала мать и погладила по голове Мишку.

— Посидите тут, — сказала тетка, сметая рукой мучную пыль со скамейки, — а то там, — кивнула она на дверь в горницу, — гости.

— Ну, как твое здоровье? — спросила мать.

— Да так… — неопределенно сказала тетка Анна и, в свою очередь, спросила: — А вы как?

— Да всё бы ничего, только хлеба нет. Монахи что-то в этом месяце провизию и жалованье задержали, а у богачей сейчас занять — это ж в три раза после надо возвращать не хлебом, так работою.

— Ну, а как брат?

— Да дома почти не бывает… И Филипп с Санькой с ним. А не будь бы их, ему за всем лесом не углядеть. Осиновские мужики прямо как осы: так и вьются возле леса… День и ночь попеременке так и дежурят. Так вот на две семьи и живем: мы с Мишкой — дома, а они трое — в лесу…

Между теткой и матерью завязался разговор. Мишка принялся осматривать кухню. Ничего тут такого не было, чтобы можно было сказать, что тетка Анна живет, как помещица. Кухня, правда, большая, но пол земляной, стены и потолок закопченные. Возле печи — большой деревянный ушат для помоев. На скамейке и под скамейкой — горшки, чугуны. Сама тетка Анна, в полинялой зеленой кофточке, в запыленном мукой черном коленкоровом фартуке, казалась похожей не на помещицу, а на обыкновенную деревенскую бабу.

Вдруг из горницы донесся чистый, никогда не слышанный Мишкой писк, а затем длинная птичья трель. «Должно быть, канарейка, — решил Мишка. — Значит, мать правду говорила».