— Жизнь, отрегулированная и контролируемая Гражданским кодексом{456}, пропиской, жандармами и паспортами.

— Я могу доказать, что есть люди, которые избегают всех этих установлений.

— Какое-то время — да, но они заканчивают жизнь на эшафоте.

— Постоянно и до конца дней они остаются уважаемыми людьми.

— Но послушайте, вот, например, если выбросить всю дьявольщину из истории кюре, разве подобное приключение возможно в наши дни?

— А чего не хватает? Кровосмешения? Это вопрос случая, и вы, вы, господин де Луицци, вы сами встречались с примером кровосмешения самого отвратительного, самого сложного, самого уродливого.

— Я? — изумился барон.

— Дело в том, что это гораздо более распространенное явление, чем вы себе представляете, хотя вы сталкивались с ним в парижских гостиных. Но вы, именно вы, господин барон де Луицци, вы пожимали руку судье, которого брат одной юной особы застал на свидании с нею, и этот брат заставил судью жениться на сестре под угрозой того, что перережет горло ему и себе. А знаете ли вы, кто была та несчастная? Она приходилась дочерью этому судье, который был любовником ее матери. А знаете ли вы, почему ее брат проявил такую ужасную настойчивость в своем требовании смыть позор? Потому что его сестра была беременна, и он таким образом хотел скрыть свой собственный кровосмесительный грех, вынудив сестру совершить его дважды.

— О! — поморщился Луицци от отвращения. — Это невозможно!

— Я не говорю, что это возможно, я говорю, что это правда. Что вы скажете, если я поведаю вам историю про одного папашу, который старательно воспитывал двух дочерей в духе самого полного материализма и на принципах глубокой безнравственности, чтобы не встретить препятствий для своих низких планов.

— И преступление свершилось? — спросил Луицци.

— Самое забавное, если в этой истории вообще может быть что-либо забавное, то, что именно уроки отца помешали преступлению.

— Удивительно, — сказал поэт.

— Вот как это произошло. В тот день, когда папаша-философ решился потребовать от дочери низкой любви, она ответила:

«Нет, я не хочу. — Разве у тебя есть предрассудки, дочь моя? — Конечно нет, просто вы старый и уродливый. — Ладно! Не хочешь по-хорошему, я возьму силой то, о чем прошу». В ответ на это дочь вооружилась ножом и вскричала: «Не приближайтесь, или я убью вас! — Убить отца! Несчастная! — А разве отец не такой же мужчина, как все, как вы сами учили меня?» И несмотря ни на что, развратник не смог переубедить дочь. «Если предрассудок мешает мне отдаться вам, следовательно, и то, что помешает мне убить вас, когда вы захотите применить силу, тоже не больше чем предрассудок. Но благодаря вам у меня предрассудков нет».

— Подобные истории, — продолжал Дьявол, — не сказки, придуманные для развлечения, это правда, действующие лица существуют, вы всех их знаете и приветствуете с почтением. Поэтому не удивляйтесь больше фантастической истории аббата де Сейрака.

— Так она тоже правдива? — спросил Луицци.

— Но после того, что я вам только что поведал, в ней нет ничего неправдоподобного. Убийство? В наши дни встречаются и пострашнее. Тайна родства Аликс и Лионеля? Но она была скрыта за двойным прелюбодеянием, а ныне попадаются и законные братья и сестры, которые не знают друг друга.

— Это довольно неожиданно, — сказал поэт. — Гражданский кодекс нанес большой вред комедии, уничтожив неожиданные встречи и узнавания.

— Я могу немедленно доказать вам обратное, — предложил Дьявол.

— Черт возьми! — воскликнул поэт. — С превеликим удовольствием воспользуюсь случаем, чтобы узнать, что в наше время есть все, что делало предыдущие столетия такими плодовитыми на великие творения.

— Уверяю вас, в нем есть действительно все: и порок, и страсти, и смешное, и странное, и особые характеры, не хватает только…

— Чего? — спросил поэт.

— Гения, который изложил бы все на бумаге, — не удержался Арман.

— Слова миллионера и барона, — презрительно ответил поэт. — Думаю, речь идет о публике, которая способна оценить великое.

— Слова освистанного литератора, — парировал Арман.

— Не хватает ни гениев, ни публики, господа. — Дьявол поклонился обоим попутчикам. — А теперь, когда вы наконец пришли к согласию, я начинаю.

VII

КОМЕДИЯ

Банкир{457}

— Это случилось в начале весны тысяча восемьсот тридцатого года.

В роскошном кабинете, расположенном на втором этаже обширного особняка на улице Прованс{458}, сидел человек и внимательно читал газеты, которые ему только что принес слуга. Этот человек был банкир Матье Дюран.

— Матье Дюран! — воскликнул поэт. — Но я хорошо его знаю, у него замок в нескольких лье от Буа-Манде, я должен навестить его там после возвращения из Тулузы.

— А вот и первая странная встреча! — улыбнулся Дьявол. — Уж не знаю, стоит ли мне продолжать.

— Напротив, история становится еще интереснее, как только персонаж оказывается знаком. Я не рассержусь, если узнаю все, до конца.

— Как вам будет угодно, — кивнул Сатана, — впрочем, эта история касается не только семьи Матье Дюрана, но и многих других людей.

И он продолжил:

— Матье Дюрану в то время было около пятидесяти пяти лет, но выглядел он старше. Глубокие морщины, которые во всех направлениях избороздили его широкий, открытый и умный лоб, свидетельствовали об активной жизни, полной трудов. Однако, когда он не был занят, а это случалось не часто, его лицо дышало необыкновенной благожелательностью ко всему, что его окружало, голос его, скорее ободряющий, чем покровительственный, казалось, говорил всем: «Я счастлив и хочу, чтобы вы тоже были счастливы».

Замечу, однако, что он был скорее горд своим благополучием, чем счастлив, что он с удовольствием демонстрировал его и дозволял созерцать, как будто ощущал его лучше, если оно производило впечатление на других. Он не хотел унизить тех, кто приближался к нему, нет, скорее он хотел показать на собственном примере цель, которую может достичь каждый благодаря терпеливому труду и достойному поведению, но самой отличительной чертой Матье Дюрана был энергичный и сильный ум. Так, если он слушал кого-то, кто говорил о деле, то его брови слегка сдвигались, что придавало взгляду нечто хищное, не упускающее ни жеста, ни слова, ни движения мысли, и это умение все схватывать было таким живым и полным, что, когда он отвечал, он сначала давал краткое изложение сказанного, причем с необыкновенной четкостью и ясностью, затем делал замечания и либо отклонял предложение, либо принимал его. Именно в этот момент проявлялось наиболее выдающееся и самое скрытое качество Матье Дюрана. То было спокойное, холодное и учтивое упорство, такое упорство, которое не позволяло ему никогда менять свое мнение, несмотря ни на какие доводы.

Я умышленно подчеркиваю его странное упорство, поскольку в то же время никто другой не менял столь быстро своих решений. Так, уже отказавшись от предложения и с большим превосходством опрокинув все расчеты, он вдруг поддерживал его своим именем и капиталом. В другой раз он открывал широкий кредит купцу тогда, когда другие банкиры начинали сомневаться в его платежеспособности и когда он сам лучше всех знал, в каком ужасном состоянии дела этого купца. В общем, никто никогда не мог угадать определяющие мотивы его решений, как будто противоречивших его же интересам: одни говорили, что то был каприз, другие — благородство, но на самом деле было трудно предположить столь фантастические капризы у человека, который выказывал такую осмотрительность в общем ведении своих дел.

Благородство, возможно, лучше объяснило бы его манеру поведения, так как Матье Дюран слыл благородным человеком, если бы порой он самым резким отказом не отвечал на просьбы о помощи. Только один человек утверждал, что причиной всему был расчет. То был господин Сежан, главный управляющий банкирского дома Матье Дюрана. Но это нисколько не проясняло вопроса о том, что являлось целью данного расчета. И когда кто-нибудь спрашивал, по правилам какой такой арифметики произведен расчет, в результате которого дан кредит неплатежеспособному заемщику, старый Сежан довольствовался кратким ответом: «Это косвенная арифметика».