У Волынца вытянулось лицо. Он помнил свое возвращение в Цитадель, помнил, как рассказывал Главе о случившемся: о диковинной страшной хвори, завезенной по всему вероятию — купцами, о сгибнувших Вадимичах, об обережном круге…
Помнил, как взвился Глава, услышав про купцов, как выспрашивал — богат ли обоз? Знамо дело богат: соболя, да ткани, да ларцы, да розвальней и волокуш немало. Помнил парень, как почернел лицом смотритель Цитадели, как затряс его, загрохотал: «При богатом обозе маг должен был ехать! Маг!»
Волынец тогда лопотал, мол, да если бы маг ехал, разве ж дошло бы до такого? Разве ж не упредил бы он хворь и заразу? Глава оттолкнул от себя вестника и сказал горько: «Почем мы знаем что там и как? Может, ранен был, может, хворь такая, что не одолеть, может… маг такой, что не справился. Молись Хранителям, буде ошибся я».
В тот же день в Путеводье из Цитадели были отправлены несколько креффов, но возвратились те спустя седмицу уставшие, мокрые, потрясенные.
Не осталось Вадимичей. Пока туда-сюда ездили, оттепель да ливни сделали то, о чем и помыслить не мог Волынец: переполненная Спешка вышла из берегов, разлилась стремительным потоком…
Теперь и думать не приходилось о том, чтобы сыскать тех, кого Волынец по дурости и трусости сковал коварным заклинанием. Куда смыла река тела Вадимичей, никто не вызнал, поди, растащили дикие звери да птицы, что-то пожрали рыбы…
Креффы творили обряды вдоль всего разлива, читали заклинания, чертили обережные резы, опускали в вешнюю воду руки, рассылая Дар, в надежде снять колдовство, учиненное над живыми Волынцом. Отродясь такого не было, чтобы души живые приковывали к мертвым телам, да так там и оставляли. Никто не ведал, чем беда такая аукнется. Самого же виновника Глава из Цитадели изгнал, заказав появляться там хоть ныне, хоть присно.
Оставалось лишь молиться Хранителям и надеяться, что обойдется…
Не обошлось. Понеслась по деревням и весям страшная хворь. Приходила она, видать через воду, так никто и не понял, выкашивала целые поселения. Маги сбились с ног, леча людей, затворяя двери страшной гостье. И, глядишь, остановили бы Гнилой Мор, если бы не погода и не разливы — в иные веси и подъехать было нельзя, в других хворь излечивали будто полностью, но спустя седмицу она вспыхивала с новой силой. Тут уж все жилы вытягивали, чтоб уберечь хотя бы поселения, еще не охваченные мором.
А потом пришло Зло. Покойники, коих не успевали отчитать, поднимались целыми погостами.
Раньше сроду не случалось такого. Подымались мертвяки, если только по проклятию или злому наговору колдуна. Бывало еще, маги гибли или умирали там, где некому было отпустить их Дар, упокоить его вместе с усопшим, чтобы вернулся обратно и зажегся искоркой в новорожденной душе какого-нибудь ребенка, а не ушел в землю, не растворился в ней, переходя в то, что рядом. И вот тогда-то, случалось, вставали жальники или появлялась злобная навь.
Но чтобы в посмертии простые люди поднимались? По никому не ведомой причине? Цитадель гудела как растревоженный улей. Ежели раньше, чтобы отпустить душу на Небесные Хоромины, хватало обычного шептуна из арбуев, то теперь, дабы покойник не поднялся, требовался маг!
Отпускать душу, чтобы могла вознестись к пращурам, оставив гнет земных сует, было принято спокон веку. Арбуи вкладывали в мертвые руки усопшего родовую ладанку, рассказывали Хранителям-богам о всех свершениях человека на земле, просили принять его в небесную обитель и не обделить там лаской. Ныне же стараний арбуев стало мало. Души не хотели покидать мертвые тела. Обычные души обычных людей!
Маги не знали, куда кидаться — то ли очерчивать поселения обрежными кругами, то ли отчитывать умерших, то ли лечить хворающих… Глава приказал разбиться на три равные дружины и каждой поручил свое: одни занимались лекарством, вторые защитой людей от умертвий, третьи упокаиванием вставших.
Словно мало было этого страху, пришла новая неведомая напасть: дикие звери, то ли одолеваемые голодом, то ли злобой, стали выходить из чащи — грызть народ.
А дожди все лили. Реки выходили из берегов, озера разливались, дороги раскисли… Тут стали приходить страшные вести, будто люди, покусанные лесными хищниками, сами обращались в зверей…
По первости то посчитали брехней. Но когда на самих магов в ночи стали нападать оголодавшие твари… Хочешь — не хочешь, поверишь в оборотня, ежели примешь на нож или копье волка, а тот, околев, обернется человеком…
И хотя осененных Даром было немало, Цитадель, впервые за века, пошатнулась. Слишком многие сгибли, попав в разливы, столкнувшись с мертвыми тварями или переняв хворь у людей. Упокоить и отпустить с миром души многих из них было некому. Надо ли говорить, что повлекли за собой эти смерти?
Все это промелькнуло у Волынца перед глазами, когда его безжалостно тряс Улич.
— Будь я Главой Цитадели, — рычал крефф, — вздернул бы тебя, паскуду, прямо на воротах! А он изгнал лишь. Теперь же и такое говно, как ты, сгодится. Все, не отсидишься боле. Будешь с другими кровь лить, будешь делать то, что в нужный оборот не сотворил, тварь трусливая…
И он оттолкнул от себя мага так, что тот едва удержался в седле.
Несчастного парня трясло от макушки до пяток. Да разве ж знал он, отправляя хворых Вадимичей в колдовской сон, дабы не чинили ему страха, что те сподобятся сгинуть в разливе?! А вместе с ними и Дар его, что обрушил он на поселение, сковав сном живые души в умирающих телах. Да еще тот неведомый маг, возможно, ехавший с обозом… Его душа, его Сила… Где теперь все, чем стало?
Все это промелькнуло у Волынца перед глазами, когда его безжалостно тряс Улич.
Страшно сделалось Волынцу. Так страшно, что живот свело. И следующие дни провел он, как в тумане, не чувствуя холода и сырости, лишь с ужасом наблюдая последствия своего поступка.
Обережные круги маги теперь затворяли кровью. Только так нечисть не могла пробраться в поселения, могилы и домовины тоже кропили вещей рудой, людям заговаривали родовые ладанки, чтобы могли хоть за порог ступить и не бояться попасть в руки хищным тварям.
Впрочем, скоро стало ясно: нелюдь боится дневного света. С этой поры стало ясно, как уберечься от погибели. Однако открылось и то, что отныне всякое странствие без мага становились невозможным.
…На исходе зноеня дожди, наконец, прекратились и накатила жара.
Повисла удушливая влажность, однако к этой поре Гнилой Мор удалось остановить. Сколько при этом крови магов было пролито в сырую землю — только Хранителям ведомо. Сколькие же сгибли, сгорели, выхлестав свой Дар — не сосчитать.
А потом поднялись ветра. Они разогнали туманы, просушили землю. И будто бы все в мире сделалось как прежде. Вот только… мира не осталось. Все сделалось иначе. Никуда не исчезли хищные твари, приходящие по ночам, не перестали подниматься мертвецы. Чтобы сохранить крупные поселения в каждое отрядили по несколько магов: оберегать людей, скотину, поля… И теперь всякий, осененный Даром, делал какое-то одно дело: лечил живых, упокаивал мертвых либо сопровождал обозы — что лучше получалось.
В эту — иную — пору и возвратился домой Волынец.
Родная деревня встретила полупустыми дворами. Гнилой Мор выкосил половину жителей. Дом мага стоял пустым. Сияна и Лада сгинули от гнилой хвори. И только старуху-мать болезнь обошла стороной, позволив схоронить сноху и внучку.
Сказали, будто подалась бабка в Цитадель — искать сына. Так что — где да как она сгинула — боги только ведали. Но о ту пору была она уже от горя не в себе, ходила плохо, и даже взгляд сделался безумным. Где сгинула несчастная старуха — в какой болотине, в каком буреломе, в пасти ли у зверя — никто не ведал.
…Веревка, перекинутая через жердь сушила, размеренно покачивалась.
Было жарко. В коровнике пахло старым навозом. Жалкие клочья прошлогоднего сена, торчали из зазоров орясин.
Волынец пустым взором смотрел в петлю. И ему казалось, будто мать стоит на пороге, грозит кулаком: