— Кто — они?

— Испанские летчики! Недавно прибыло пополнение и...

— Они получат указания от своего командования. А мы — вылетаем. Это приказ.

Евсевьев вернулся в столовую.

— Что там? — спросил Демидов.

— Ничего особенного. Интересовались, как там у нас насчет готовности на завтра.

— Шесть «москас» и три «чатос» — вот и вся готовность, — пробурчал Кузнецов. — Но

мы и с этим добром летать можем.

Тяжело было на душе у Евсевьева, но он промолчал. Не стал портить вечер. Вышел «на

улицу», закурил.

За ним вышел Нестор Демидов.

— Иван, я тебя всю жизнь знаю, — сказал он. — Выкладывай, что скрываешь?

— Завтра нас отправляют, — выговорил Иван.

Демидов свистнул и спросил точно так же:

— А как же они?

— Им скажем завтра утром, — Евсевьев потушил папиросу. — Пусть хотя бы эту ночь

проведут спокойно.

Утром пришлось сказать...

— Раз вы уезжаете, значит, все пропало! — Испанский ведомый Евсевьева, Фрасиско

Тарасона, не сдержал слез.

Евсевьев прикусил губу.

— Приказ есть приказ. Удачи вам, товарищи. — И добавил: — Вива Эспанья либра!

Транспорт прилетел из Франции. Пассажиров было четверо — трое советских летчиков и

сам военный советник командующего.

— Куда я вас?.. — осведомился пилот. — Машина трехместная.

Иван вдруг подумал: «Остаться!» — но тут же задавил шальную мысль.

Советник строго сказал:

— Потеснимся. Улететь должны все.

Кое-как разместились, в последний раз помахали испанским друзьям, оставшимся на

земле...

Транспортник лег курсом на французский берег.

© А. Мартьянов. 17.08. 2012.

18. Испытательница

В офицерском клубе было шумно. Играл джаз. Вася пригласил Зинаиду Никифоровну.

Праздновали столетие ВВС России.

...— В сущности, все даты условны, — заметила Брунгильда Шнапс, когда Франсуа

Ларош подсел к ней за стол ик.

— Вы о чем? — спросил француз.

— Обо всем. Невозможно назвать точное время: вот сегодня, именно в этот самый день,

началось, — объяснила Брунгильда.

— Праздник есть праздник, — возразил Франсуа. — Время собраться, вспомнить,

повеселиться и погрустить. Вы разве так не считаете?

— Может, и считаю, — сдалась Брунгильда. — Все равно это был золотой век, какой год

ни назови — тысяча девятьсот десятый, одиннадцатый, двенадцатый...

— Вы танцуете, мадемуазель? — перебил Франсуа. Музыка не давала ему покоя.

— Нет, — отрезала Брунгильда.

— Но вы такая шарман мадемуазель, как можно не танцевать? Нон вальс, нон танго? —

удивился Франсуа.

— Не пытайтесь подольститься насчет моего «шарман», — предупредила Брунгильда. —

Если я женщина, это еще не значит, что я обязана уметь танцевать... И потом, — она вдруг

покраснела, — может быть, я не знаю все эти танцы. Может, я другие... По мнению

некоторых — старомодные...

Франсуа задумался на мгновение, но тотчас лицо его прояснилось.

— Эта печаль легко исправляется! — заверил он.

— Да погодите вы исправлять! — всполошилась Брунгильда. — Дайте товарищу

младшему лейтенанту насладиться мгновениями.

— Лишь бы товарищ младший лейтенант не вошел в штопор, — с комически-серьезным

видом проговорил Франсуа. — Вам доводилось входить в штопор, мадемуазель

Брунгильда?

Она сердито отмолчалась. Потом сказала:

— Я решила философски относиться к разного рода инцидентам. Да, со мной всякое

происходит. Может быть, чаще, чем с другими. Для меня полет на каждом новом самолете

— это как быть летчиком-испытателем.

— О, — Франсуа комически поднял брови, — разве мадемуазель может быть

испытателем?

— Представьте себе — может! — отрезала Брунгильда. — И как раз в те времена, которые

я называю «золотым веком». Первая женщина — летчик-испытатель, Любовь

Голанчикова. Ее жизнь отчасти была связана и с Германией, — добавила Брунгильда,

вскинув голову.

— А где она родилась? — заинтересовался Франсуа.

— В Петербурге. Семья была бедная, Любовь училась на бухгалтерских курсах, чтобы

потом зарабатывать себе на жизнь. Представляете, как бы тоскливо она прожила, если бы

не авиация?

— Даже представить не могу, — сказал Франсуа.

— Впрочем, она сразу ушла из бухгалтерии. И куда? В Народный дом.

— Какой еще «дом»? — нахмурился Франсуа.

— Народный дом — это театр, созданный в Александровском парке в Петербурге

специально для культурного развития народа. Там проводились концерты, спектакли.

Шаляпин выступал.

— Стала актрисой?

— Вроде того. Участвовала в любительских постановках, танцевала, пела. Там ее заметил

антрепренер эстрадной группы «Фолли Бержер» и пригласил к себе. Она взяла себе

псевдоним — Молли Морэ.

— Практически французский, — одобрил Франсуа.

Брунгильда допила шампанское. Франсуа заказал еще бутылку и с шиком хлопнул

пробкой.

— За прекрасных авиатрис! — провозгласил он тост.

Брунгильда поддержала.

— Вы остановились на том, что Голанчикова стала актрисой, — напомнил Франсуа. — От

сцены до неба далековато.

— Не очень. По крайней мере, в десятом году. На Коломяжском аэродроме открылась

Первая русская авиационная неделя с участием «королей воздуха». Молли Морэ была в

полном восторге. Кругом только и говорили, что о полетах. Голанчикова как актриса была

популярна и легко знакомилась с людьми.

— Мадемуазель, — серьезно проговорил Франсуа Ларош, — вы все-таки исключительно

плохо знаете мужчин. Разумеется, красивая женщина легко знакомится. Это заложено в ля

натур.

— Вы невозможны, Франсуа. Я говорю о важных вещах, а вы шутите.

— Я никогда не шучу с ля натур, — заверил Франсуа.

Брунгильда махнула рукой.

— Вы — большое дитя и с вами нельзя говорить как со взрослым... Голанчикова

восхищалась «людьми-птицами», но больше всего — Михаилом Ефимовым, бывшим

электромонтером и велогонщиком. Он тоже был от нее в восторге. Наконец она его

уговорила, и он покатал певицу на самолете.

— Я догадываюсь, что было дальше, — кивнул Франсуа.

— Да. Всю зиму молодая актриса копила деньги, а весной 1911 года поступила в летную

школу «Гамаюн». Вертелась, как белка в колесе: репетиции, концерты, аэродром. Ей было

двадцать два года, она все успевала. У нее обнаружились исключительные способности к

летному делу: точная координация движений в полете, чуткое понимание техники! Она

сажала самолет так, словно это была не многопудовая машина, а легчайшее перышко.

Наконец 9 октября 1911 года Любовь Голанчикова получила диплом номер 56. Он давал

ей право летать на самолетах типа «Фарман». Сбылась мечта — она стала авиатрисой!

— Из актрис в авиатрисы, — произнес Франсуа, пробуя эти слова на вкус. — Еще

шампанского, мадемуазель?

— Пожалуй. — Брунгильда рассеянно смотрела на своего собеседника сквозь бокал. — И

знаете, о чем она мечтала теперь? Поступить на авиационный завод, где требовались

летчики-сдатчики. То, что мы сейчас называем «испытателями». Но уж конечно ей

вежливо отвечали, что полеты — неподходящее занятие для особы женского пола.

Поэтому она занялась спортом.

— Во Франс спорт — дорогостоящее дело, — заметил Ларош.

— В России тоже, — кивнула Брунгильда. — Нужно было иметь собственный аэроплан

— ну, для начала. А еще деньги для переездов, для аренды ипподрома...

— Простите, мадемуазель, ипподром — это ведь место, где выступают лошади? —

перебил Франсуа.