Можно, конечно, принять точку зрения первоначальных летописных сводов о том, что нижегородско-суздальский и рязанский князья по своей инициативе завели сношения с Тохтамышем, рассчитывая, по-видимому, этим отвести от себя удар с его стороны, а может быть, будучи заинтересованы и в том, чтобы направить этот удар на Московское княжество в целях его ослабления. Но вряд ли возможно при этом полностью доверять сообщению позднейших московских летописных сводов о том, что Олег Иванович предложил Тохтамышу план, при помощи которого легче всего захватить Москву. В то же время весьма вероятно другое, о чем не говорят летописи, — это то, что сам Тохтамыш, держа свой поход в тайне от великого московского князя, в то же время делал шаги к привлечению на свою сторону нижегородско-суздальского и рязанского князей, которые поэтому и узнали о его намерениях. Использование розни между русскими князьями — давняя тактика Орды.

В Москву весть о движении Тохтамыша пришла, согласно летописи, от «некоторых доброхотящих хрестьяном, живущих в странах татарьских, иже бяху на то устроени суще и поборници земли Русстеи»[1944]. Не совсем ясно, что это за «поборники» русских интересов, не русские по национальности, но и не татары, ибо они, согласно летописному тексту, только проживали в непосредственных владениях Орды. Можно думать, что речь идет о части нерусского населения Волжско-Окского междуречья (мордва, мари и др.), захваченного татарскими ханами, но относившегося к ним враждебно и тяготевшего к Руси. Выражение «на то устроени суще» свидетельствует, что, находясь где-то на рубеже между русскими и татарскими землями, это население использовалось русскими князьями в качестве пограничной стражи и разведчиков.

Очень различно оценивают летописи поведение московского великого князя Дмитрия Донского после того, как ему стало известно о приближении татар к Москве. В Тверском сборнике говорится лаконично о том, что он сразу уехал в Кострому («то слышав, князь великий побежа на Кострому»)[1945]. В более распространенном изложении, но ту же версию передают Рогожский летописец и Симеоновская летопись: «Князь же великии Дмитреи Иванович то слышав, что сам царь идеть на него с всею силою своею, не ста на бои противу его, ни подня рукы противу царя, но поеха в свои град на Кострому»[1946]. Итак, согласно сообщению этих летописей, Дмитрий Донской, учитывая опасность нашествия Тохтамыша и приведенной им с собой военной силы, не решился выступить против него и покинул Москву («поеха» звучит более тактично, чем «побежа», но смысл обоих выражений один и тот же). Такая передача событий, по-видимому, восходит к тверскому летописанию, враждебному московской великокняжеской власти и поэтому старающемуся представить его человеком нерешительным. То же говорит Новгородская первая летопись младшего извода: «Князь же великыи, видя многое множество безбожных татар, не ста противу им и поиха на Кострому…»[1947]

Несколько иначе изображают события, предшествующие осаде Тохтамышем Москвы, ряд сводов, отражающих в той или иной мере точку зрения московского летописания. Согласно Ермолинской летописи, Дмитрий Донской начал собирать войска («нача полки совокупьляти») и выехал для этого из Москвы, намереваясь идти навстречу татарам («и поиде с Москвы, хотя противу татар»). Но тут начались разногласия среди русских князей («и бысть розно в князех русских»). Одни были сторонниками того, чтобы оказать вооруженное сопротивление татарским войскам. Другие указывали на бесцельность этого, ссылаясь на большие потери, недавно понесенные русскими на Куликовском поле («бяху бо мнози от них на Дону избиты»); на то, что Тохтамыш обладает большими силами, которые находятся совсем не далеко, так что поздно думать о сборе русских полков («совокупитися некогда»). Московский великий князь сначала находился в нерешительности («в недоумении быв»), но, так как татары все приближались, он в конце концов отправился в Кострому[1948].

Картина, нарисованная Ермолинской летописью, коротко воспроизведена в Устюжском летописном своде. Великий князь Дмитрий Иванович «собра воя многа и поиде противу» Тохтамыша. Но между «князьями» и «воеводами» произошла «разпря», «занеже скоро и безвестно приде царь». Дмитрий Донской «не успе» «по иным городом силы совокупити», «не ста противу царя на бои» и удалился в Кострому, «тамо хотя съжидатися» (желая выждать там время)[1949].

Примерно то же самое рассказывают летописи Типографская, Новгородская четвертая, Московский летописный свод конца XV в., Воскресенская, Никоновская. Но в этих сводах имеются и некоторые новые, заслуживающие внимания, моменты. Во-первых, говорится о специальном совете, собранном Дмитрием Донским («и начат с братьею своею и с всеми князи русскими о том думати, яко ити противу безбожнаго царя Тахтамыша»; другой вариант — «и начаша думу таковую думати»)[1950]. Во-вторых, русские князья и бояре обвиняются в том, что они не обнаружили единство, что среди них проявились «неодиначьство и неимоверьство». В-третьих, данный летописный вариант явно берет под защиту Дмитрия Донского, нерешительность которого («недоумение») объясняется здравым размышлением по поводу того, что ввиду разногласий среди князей и «оскудения» русского воинства после «Мамаева побоища» выступать против Тохтамыша безрассудно («и то познав и разумевь, великий князь Дмитрий Ивановичь бысть в недоумении и размышлении, не хотя стати противу самого царя»)[1951]. Всячески желая подчеркнуть предусмотрительность Дмитрия Донского, Никоновская летопись указывает, что после Куликовской битвы, во время которой погибло столько людей, весь русский народ был в страхе, ожидая Тохтамыша. «Оскуде бо вся Русская земля от Мамаева побоища за Доном, и вси русстии людие в страсе и трепете быша за оскудение людей»[1952].

Если учитывать тенденциозность тверского летописания, заинтересованного в том, чтобы скомпрометировать Дмитрия Донского, то такой же тенденциозностью пронизаны и поздние московские своды, особенно Никоновская летопись. Последняя, защищая московского князя от выдвинутых против него обвинений в отсутствии решительности, сама обвиняет народ в том, что он поддался панике. А обвинение это, как показывают последующие события, не соответствует действительности.

По-видимому, наиболее близкое к истине изложение событий дает Ермолинская летопись. Дмитрий Донской сделал попытку собрать войско, но эта попытка натолкнулась на сопротивление со стороны ряда представителей руководящих феодальных кругов Московского княжества, не веривших в возможность отбить натиск татарских вооруженных сил и обнаруживших отсутствие сплоченности и единства. Вряд ли великий князь собирал какой-либо специальный совет для рассмотрения вопроса о сопротивлении Тохтамышу. Весь контекст летописного рассказа в первоначальной редакции свидетельствует о том, что в феодальных кругах царила растерянность, что князья и бояре под влиянием охватившей их паники утратили способность к организованным действиям. Дмитрий Донской, не рассчитывая на силу движения за организованное сопротивление татарам, начавшееся среди московских горожан, уехал в Кострому за военным подкреплением.

Далее ряд летописей рассказывает о вспыхнувшем в Москве восстании[1953], но по-разному. Ермолинская летопись говорит о начале восстания в таком контексте: Дмитрий Донской «иде за Волгу, в град свои Кострому, а во граде Москве мятежь бе велик: овии бежати хотяху, а инии в граде сидети»[1954]. Текст очень лаконичный и не очень ясный. Но он дает как будто основание думать, что волнения в Москве начались еще до отъезда великого князя, что вопрос о том, бежать или сопротивляться Тохтамышу, взволновавший сначала феодалов, сделался злободневным и для горожан, вызвав среди них большое возбуждение. Назревание антифеодального восстания, очевидно, было одной из причин (а может быть, главной причиной), побудивших Дмитрия Донского покинуть Москву.