В отдельных летописях (Симеоновской, Рогожском летописце) рассказ о волнениях в Москве вообще выпущен. Если этот пропуск восходит к тверскому летописанию, то в нем можно видеть результат политической цензуры. В глазах тверских князей события 1382 г. имели много общего с тверским восстанием 1327 г. В обоих случаях народ сам, без своих князей, и даже в известной мере вопреки князьям, поднялся против татаро-монгольских захватчиков. Эта аналогия не могла быть особенно приятной для феодалов. И если летописцы, действовавшие по заказу тверских князей, много потрудились над тем, чтобы извратить настоящий, общенародный, характер движения в Твери в 1327 г. (выдав его за движение, возникшее по княжескому почину), то те же летописцы, повидимому, выбросили из описания событий в Москве в 1382 г. наиболее волнующие строки о деятельности народа до прибытия в город литовского князя Остея.

В летописях Типографской, Новгородской четвертой, Воскресенской рассказ Ермолинской летописи получил дальнейшую литературную обработку и известную переработку с точки зрения его идейного содержания. Я уже говорил, что в данных летописных текстах начало московских волнений связывается с тем, что в Москве Не было «пастыря» — великого князя и из-за этого «возмятоша бо ся гражане»[1963]. Движение горожан расценивается летописями как большое зло, как такое отрицательное явление социальной жизни, которое может исправить только княжеская власть (из дальнейшего будет видно, что летописец положительно расценивает приезд в Москву литовского князя Остея). «Граду же единаче в мятежи смоущающеся аки морю мутящюся в бури велице, и ни откудоу же оутешениа обретающе, нъ паче болших и поущьших зол ожидаахоу»[1964], — читаем в указанных летописях.

Если в Типографской летописи еще сохранились некоторые проявления идеологии горожан, чувствующиеся в Ермолинской летописи, то в целом рассказу о волнениях в Москве в 1382 г. здесь придан характер, отвечающий взглядам на них феодалов. Выступление горожан осуждается. В Новгородской четвертой и Воскресенской летописях феодальный аспект в оценке событий 1382 г. окончательно торжествует. «Мятежниками» и «крамольниками» здесь называются уже не феодалы, бежавшие из города, а горожане, созвавшие вече и постановившие их задерживать: «и въсташа вечем народи мятежници недобрии человеци, людие крамолници…»[1965]

Из подробностей фактического характера в Типографской, Новгородской четвертой, Воскресенской летописях интересно указание на то, что во время паники, поднятой феодалами, не только началось их бегство из Москвы, но многие, напротив, стремились укрыться за крепкими московскими стенами и спрятать в городе свое имущество («овии с рухлядию в град вмещающеся»)[1966].

Особенно резкими словами обличает участников московского восстания Никоновская летопись. Она тенденциозно освещает события, указывая, что «возсташа злии человеци и друг на друга и сотвориша разбой и грабежь велий»[1967]. Волнующиеся горожане обвиняются в том, что они оскорбляли великую княгиню («и великую княгиню Евдокею преобидеша»). Митрополит же Киприан наделяется положительными чертами и выступает в изображении летописца человеком, якобы старавшимся восстановить в городе спокойствие и порядок. «Киприан же митрополит всея Русии возпрещаше им»[1968].

Никоновская летопись вряд ли может представить интерес в качестве дополнительного (к более ранним сводам) источника, из которого можно извлечь какие-либо новые факты относительно того, что произошло в Москве в 1382 г. Ее значение в другом. Во-первых, совершенно очевидно, что на оценку московских событий накануне прихода Тохтамыша в какой-то мере перенесено отрицательное отношение составителя Никоновского свода, жившего свыше полутораста лет после них, к антифеодальным восстаниям середины XVI в. Во-вторых, ясно, что представители феодального лагеря, описывавшие с таким раздражением московские волнения 1382 г., прекрасно понимали, какую опасность они представляли для господствующего класса. А это понимание лишний раз доказывает антифеодальную классовую сущность изучаемого городского московского восстания.

Скоро после его начала в Москву явился один из находившихся на Руси литовских князей, внук Ольгерда — Остей. К приходу последнего различные летописи относятся по-разному. Некоторые из них (Ермолинская, Симеоновская, Рогожский летописец) видят в Остее прежде всего военачальника, сумевшего возглавить оборону: «…и той окрепи град и затворися в нем со множеством народа»[1969]; «…а в городе Москве тогда затворился князь Остей, внук Олгердов, с множеством народа…»[1970] Ряд летописных сводов (особенно более поздних) подчеркивает другую сторону дела: появление в Москве Остея не только обеспечило военное руководство горожанами, оказавшимися в осаде; он, кроме того, сумел подавить восстание («и той окрепи народы, и мятеж градный устави, и затворися с ними в граде, и седе с множеством народа, сущего в осаде»)[1971]. Такие своды, как Тверской сборник, Устюжский летописный свод, говорят о деятельности Остея глухо и лаконично: «окрепи люди, затворися в граде»; «и укрепи люди и затворись в городе Москве»[1972]. Выражение «окрепи (или «укрепи») люди» можно понимать двояко: в смысле или военном (укрепил, сделал готовыми к сопротивлению), или социальном (добился прекращения среди населения противоречий, розни).

Учитывая обстановку, которая сложилась в то время в Москве, вернее всего предположить, что Остей был призван туда вечем в качестве военачальника. Его прибытие имело положительное значение для подготовки москвичей к обороне города. В дальнейшем летописцы, отражавшие идеологию феодалов, придали деятельности Остея социально-политический оттенок, изобразив его усмирителем московского населения.

Некоторые летописи касаются вопроса о социальном составе людей, оставшихся в Москве в то время, когда на нее наступал Тохтамыш. Симеоновская летопись и Рогожский летописец при этом на первое место ставят горожан («гражан»), затем указывают на скопление за городскими стенами значительного количества окрестного сельского населения («…елико бежиан с волостей збежалося») и беженцев из более отдаленных местностей («и елико от инех збежалося»); на третье место поставлены духовенство и монахи («…игумени, и прозвитери, и чернци…»)[1973] Отмечается большое число бедноты («и нищии и убозии»). Совсем не упоминаются бояре и вообще представители феодального класса. Словом, явно подчеркивается преобладание среди москвичей демократических элементов. Наряду с населением мужского пола в городе, по летописным данным, было много женщин и детей («и всяк возраст: мужей, и жены, и дети, и младенци»).

Несколько иную социальную картину рисуют летописи Новгородская четвертая, Воскресенская, Никоновская. Они опускают при перечислении различных разрядов населения, собравшегося в Москве, «убогих людей», но зато называют бояр, верхушку горожан («сурожан», «суконников»,) а затем — «прочих купцов»[1974]. Конечно, нет никаких оснований отрицать то, что не все представители господствующего класса разбежались из Москвы. Надо думать, что там оставалось достаточно и бояр, и лиц, принадлежащих к другим привилегированным слоям населения. Однако бросается в глаза явная тенденция некоторых летописных сводов несколько «облагородить» защитников Москвы, снизив роль в ее обороне широких масс рядовых горожан и окрестного крестьянства.