Другие летописи (Типографская, Новгородская четвертая, Московский летописный свод конца XV в., Воскресенская, Никоновская) причину московских волнений видят в отсутствии в это время в городе княжеской власти: в Москве возник «мятежь велик», так как «бяху людие смущении, яко овца, не имуща пастыря…»[1955] Эта версия о начале московского восстания соответствует общей тенденции поздних московских летописных сводов обвинить князей и бояр в розни между собой и в неповиновении московскому великому князю, что привело к ослаблению центральной власти, к тому, что народ вышел из повиновения. Подобная версия отвечала интересам великокняжеской власти.

Что же конкретно произошло в Москве накануне того, как ее осадили войска Тохтамыша? Наиболее правдивое (хотя и очень сжатое) изображение московских событий находим опять-таки в Ермолинской летописи. Согласно летописному изложению, в городе были «мятеж и распря». «Народ», собравшись («совокупльшеся»), начал звонить во все колокола, созывая вече. На вече, по-видимому, было вынесено решение о подготовке города к обороне. Поэтому было решено никого из города не выпускать. Горожане организовали охрану всех городских ворот. На крепостной стене над каждыми воротами также были расставлены вооруженные москвичи. Тех, кто пытался бежать из города, задерживали и отнимали у них имущество. Вот в каких выражениях рассказывает обо всем этом летопись: «…и сташа суймом, а инии по вратом, а инии на вратех на всех, не токмо пущати хотяху из града крамолников и мятежников, но и грабяху их»[1956].

Характерно, кто «кромольниками» и «мятежниками» летопись называет тех, что хотел оставить город, т. е. летописный рассказ в какой-то мере выражает идеологию горожан. Как уже указывалось выше, по летописным данным, не хотели сопротивляться татарскому натиску князья и бояре. Инициатива же защиты города принадлежала горожанам. Власть в городе, в котором не было князя, из которого в панике старались бежать бояре, взяло в свои руки вече. По его приговору было решено крепить оборону Москвы и не допускать бегства из города. Поскольку в результате восстания горожан политическое руководство в Москве перешло к народу, а феодалы были устранены от власти, это восстание имело антифеодальную направленность. Характерным проявлением антифеодальных действий со стороны городских дружин, которым были поручены охрана крепостных ворот и производство ареста всех тех, кто пытался незаконно уйти из Москвы, было то, что летопись называет «грабежом». Речь идет об отобрании имущества у лиц, не желавших оставаться в городе. Этот, по выражению летописца, «грабеж» в действительности представлял собой конфискацию имущества (осуществляемую вооруженными отрядами горожан у беглецов в соответствии с общим постановлением веча), с тем чтобы оно не досталось врагу и потому что для перенесения предстоящей тяжелой осады Москвы москвичи нуждались в материальных ресурсах, которые нельзя было выпускать из города.

Антифеодальный характер московского восстания ярко вырисовывается из дальнейшего рассказа Ермолинской летописи. Горожане, к которым перешла власть в Москве, не стеснялись и не боялись ни находившегося здесь митрополита Киприана («ни самого митрополита усрамилися»), ни бояр («ни бояр великых устрашишася»), призывая к порядку всех, кто не хотел подчиняться вооруженным отрядам, выделенным для охраны города вечем («на вся огрозишася»). Когда летопись говорит, что у городских ворот стояли вооруженные москвичи («и в вратех всех с оружии обнаженными стояху»), не пропуская никого из города, а находившиеся на крепостных стенах сторожа забрасывали пытавшихся уйти камнями («и с врат камением шибаху»)[1957], то не чувствуется, что в этих рассказах речь идет о действиях разнузданной толпы. Напротив, видно, что горожане, облеченные властью, заботятся о сохранении в Москве спокойствия и о том, чтобы сделать население готовым к сопротивлению врагу, а панически настроенные феодалы мешают этому. За упреком, брошенным Ермолинской летописью москвичам в отсутствии стыда перед митрополитом и страха перед «великими боярами», чувствуется дань уважения их спокойствию и достойному поведению в обстановке той растерянности, которая создана представителями господствующего класса.

Летописи расходятся в своих сообщениях относительно судьбы во время всех этих событий митрополита Киприана. По этому поводу сохранились три версии. Согласно первой из них (Новгородская первая летопись), митрополит уехал (одновременно с великим князем) в Тверь[1958]. Вторая версия (Устюжского летописного свода) говорит о бегстве митрополита из Москвы (уже после того, как там произошло восстание) в Волоколамск[1959]. Наконец, по сведениям большинства летописей, Киприан оставался в Москве некоторое время после того, как власть перешла к вечу, но затем ему удалось добиться у горожан позволения уйти из города.

По-видимому, последняя версия является наиболее правдоподобной. Весьма вероятно также, что Устюжский летописный свод, рассказывая о побеге митрополита во время московского «мятежа», имел в виду не бегство в буквальном смысле слова, а уход, хотя формально и легализованный, но вызванный страхом перед опасностями, и социальной (антифеодальное движение), и внешней (татарское наступление).

Ермолинская летопись глухо говорит, что после ряда просьб народ наконец согласился выпустить из города митрополита и его сторонников, очевидно, вместе с ним настаивавших на сдаче Москвы, но имущество их было удержано. «Потом же едва народи умолени быша, выпустиша из града митрополита, прочих с ним ограбивше, а единако с ним мятяху»[1960]. За словами «едва народи умолени быша» скрывается не совсем для нас ясная картина длительных переговоров церковных и светских феодалов с горожанами. Несомненно, что именно последние диктуют первым условия. Что их заставило пойти на какие-то уступки митрополиту с его кликой? Уважение к его сану, известный пиетет к представителям феодальной знати, сознание, что присутствие митрополита в городе все равно бесполезно для дела обороны, а может быть, даже и повредит ему (ибо влияние митрополита в народе сильно, а настроение его таково, что защитить Москву невозможно)? Трудно сказать, какие соображения руководили горожанами. Но ясно, что хозяином города в данный момент является народ и от него зависит судьба тех, кто находится в Москве.

Имеются сведения о том, что после отъезда в Кострому Дмитрия Донского в Москве осталась его супруга, разделившая судьбу митрополита Киприана: вместе с ним она некоторое время была задержана, а затем одновременно с ним отпущена. Об этом сообщает Тверской сборник, в котором московские волнения описаны очень лаконично. Здесь в нескольких словах рассказано о вечевом собрании в Москве («людие сташа вечем»), об отобрании горожанами имущества у митрополита Киприана и жены великого московского князя, а затем о данном им разрешении покинуть город («людие сташа вечем, митрополита и великую княгиню ограбиша и одва вон из города пустиша»)[1961].

Не верить этому сообщению нет оснований. Тем более характерно, что о судьбе великой московской княгини нет сведений в некоторых московских сводах, очевидно, считавших политически не особенно уместным поднимать об этом вопрос (ведь княгиня была оставлена в городе уехавшим оттуда Дмитрием Донским). В Устюжском летописном своде, надо думать опять-таки из политических соображений, дело излагается так, как будто с княгиней ничего не случилось, она якобы своевременно уехала со своим мужем и с детьми в Кострому[1962].