Новгородская четвертая, Воскресенская, Типографская летописи воспроизводят вслед за Ермолинской и Львовской летописями похвалу мужеству Дмитрия Донского, дополняя ее некоторыми размышлениями религиозного характера.

Несколько иначе рисуется поведение Дмитрия Донского на Куликовом поле в Никоновской летописи. Перед началом сражения он объездил русские полки и призвал воинов к тому, чтобы они постояли «за православную веру и за братию нашу!» Затем князь слез с коня, снял с себя княжеское одеяние («приволоку») и велел облечься в него и сесть на своего коня своему любимому боярину Михаилу Андреевичу Бренку. Сам же Дмитрий Донской принял участие в сражении в качестве простого воина в составе сторожевого и большого полков. Михаил Андреевич Бренк был убит, а великого князя татары дважды сбили с коня, ранили и он был вынужден уйти — «с побоища» в дубраву и лечь, укрывшись под срубленным рассеченным деревом («и вниде под новосъсечено древо, многоветвено и листвено, и ту скрыв себя, лежаше на земле»). Когда Куликовская битва окончилась победой русских, князь Владимир Андреевич, вместе со своим засадным полком обеспечивший эту победу, стал спрашивать, не видел ли кто-нибудь Дмитрия Донского. Оказалось, что многие были свидетелями его подвигов: он боролся один раз с двумя, другой раз с тремя ордынцами, наконец, тяжело раненый, пеший, стал искать убежища и пропал. Были организованы поиски великого князя по всему полю и, наконец, два «простыя воя», костромичи, заметили его «бита велми», «едва точию дышуща», лежащего под деревом «аки мерътв». Позвали князя Владимира Андреевича. Когда тот подъехал к месту, где находился Дмитрий Донской, последний с трудом поднялся с земли. После этого князья стали осматривать поле боя, печалясь, что оно усеяно телами множества убитых русских воинов[1925].

Близкий к Никоновской летописи рассказ о князе Дмитрии Донском содержит и «Сказание о Мамаевом побоище»[1926]. Но Никоновская летопись пытается сочетать этот рассказ с характеристикой великого князя, имеющейся в летописной повести, согласно которой он, не слушаясь воевод, сражался всегда впереди других ратников и лишь благодаря помощи божьей избежал ранения, хотя весь его доспех был поврежден. Сочетать эти разные источники трудно, ибо они противоречивы. Но их противоречие устраняется в Никоновской летописи путем замены слов «но на телеси его не — бяше язвы никоея же» словами «на телеси же его нигде же смертный раны обретеся».

Оценка роли на Куликовом поле Дмитрия Донского, данная в «Сказании о Мамаевом побоище» и в Никоновской летописи, отлична от оценки, содержащейся в ранних летописных повестях (краткой и пространной) также и потому, что в последних он выступает один, а в «Сказании» и в Никоновской летописи подчеркивается значение князя Владимира Андреевича в качестве военачальника и митрополита Киприана в качестве идейного вдохновителя дела разгрома татаро-монгольских захватчиков.

Заслуги великого московского князя Дмитрия Ивановича по организации вооруженных сил и руководству ими во время Куликовской битвы бесспорны. Но из имеющихся источников можно думать, что вопрос о поведении князя в день сражения приобрел, по-видимому, политическую остроту. Его ранение, заставившее его выбыть фактически из строя в часы боя, было использовано врагами Московского княжества из числа русских правителей (можно предполагать в качестве таких настроенных враждебно к московскому правительству лиц князей рязанского, тверского) и противниками Дмитрия Донского из числа московских и не московских бояр для его опорочения. Распространялись слухи о том, что, переодевшись в одежду Михаила Бренка, он уклонился от руководства русскими полками в день сражения и фактическим победителем на Куликовом поле оказался князь Владимир Андреевич. Законно предположение, что подобные обвинения в отношении Дмитрия Донского усилились после нашествия на Русь Тохтамыша в 1382 г., когда князя не было в Москве, и он не участвовал в борьбе с ордынцами, причем и в данном случае выдвинулся серпуховско-боровский князь Владимир Андреевич, преследовавший Тохтамыша после его отхода от Москвы. С другой стороны, сторонники Дмитрия Донского, очевидно, пытались при оценке событий на Куликовом поле отодвинуть фигуру князя Владимира Андреевича (заслонившую в глазах многих великого московского князя).

Вероятно, вскоре после нашествия Тохтамыша, еще до смерти Дмитрия Донского (в 1389 г.), и была написана краткая повесть (сохранившаяся в составе Ермолинской и Львовской летописей), в которой подчеркнуто (в плане полемики с незримыми, но реальными оппонентами) мужество великого московского князя, шедшего навстречу всем опасностям и не раненого только потому, что его хранил бог. Тем самым давался отпор версии о ранении князя, ибо эта версия была связана с представлением о том, что он фактически ушел с поля брани, битва продолжалась и закончилась без него, а выиграл ее Владимир Андреевич. Последний упоминается в разбираемой повести, но глухо и без конкретизации его действий на Куликовом поле. Задача повести — подчеркнуть союз Дмитрия Донского с русскими «воями».

Между тем в конце XIV в. появилась в литературе и другая версия о героях Куликовской битвы, принадлежащая автору «Задонщины» — Ссфонию. Отдавая должное Дмитрию Донскому, он среди прославившихся 8 сентября 1380 г. лиц на почетное место рядом с ним выдвигает князя Владимира Андреевича.

Две указанных точки зрения по вопросу о характере участия московского великого князя и князя серпуховско-боровского в «брани» с татаро-монгольскими захватчиками в 1380 г. (с одной стороны, краткой «Летописной повести», с другой — «Задонщины») легли в основу позднейших литературных произведений о Куликовской битве.

Текст, имеющийся в Ермолинской и Львовской летописях, был переделан в пространную «Летописную повесть». Сохранив взгляд указанного ранее памятника на Дмитрия Ивановича как храброго рыцаря, опекаемого небесными силами, эта новая повесть значительно затушевала то, что говорилось о русском воинстве как великокняжеской опоре, но зато расширила религиозную канву рассказа. Владимир же Андреевич по-прежнему остался в тени. Можно предположить, что вопрос о двух князьях — московском и серпуховско-боровском, как участниках сопротивления татаро-монгольской агрессии, сделался снова политически актуальным после нашествия на Русь в 1408 г. Едигея, когда преемник Дмитрия Донского — великий князь Василий Дмитриевич уехал из Москвы, а в столице остался для руководства ее обороной Владимир Андреевич. Это обстоятельство опять возбуждало повышенный интерес к тому, как вели себя Дмитрий Донской и Владимир Андреевич и в 1382 и в 1380 гг. В повести отстаивается точка зрения московского правительства по данному поводу. Религиозный аспект повести пространного типа о Куликовской битве вполне отвечает идейному содержанию рассказа о нашествии Едигея, помещенного в Воскресенской летописи, в котором проводится мысль о спасении Москвы от разгрома татаро-монгольскими захватчиками заступничеством «святого» митрополита Петра.

Предположение о появлении пространной повести о Куликовской битве в связи с событиями 1408 г.[1927] подтверждается одним местом данной повести по спискам Новгородской четвертой летописи. После сообщения о побеге Ягайла, не успевшего вовремя прийти на помощь к Мамаю, здесь имеется такая фраза: «…токмо имени его [великого князя Дмитрия Донского] Литва бояхуся и трепетаху, а не яко при нонешних временех Литва над нами издеваются и поругаются»[1928]. Перед нами ссылка на какие-то (современные составлению распространенной повести о Куликовской битве) русско-литовские осложнения. Вероятно, имеются в виду довольно обостренные взаимоотношения московского великого князя Василия I и великого князя литовского Витовта второй половины десятых годов XV в., доходившие до военных осложнений. Характерно, что один из вариантов повести о нашествии Едигея 1408 г. поднимает вопрос о политике московского правительства в отношении Орды и Великого княжества Литовского, критикуя излишнюю доверчивость Василия I к татаро-монгольским правителям и его слишком большую уступчивость Литве. Вспомнить в данной связи о борьбе в 1380 г. Дмитрия Донского с Мамаем, вступившим в союз с Ягайлом, казалось вполне уместным. Этим и объясняется возникновение пространной «Летописной повести» о Куликовской битве.