Когда Двор приезжал в Виндзор, королева почти ежедневно посещала постоянно украшаемый мавзолей во Фрогмуре. Но был здесь и еще один, более секретный, но не менее святой алтарь. Апартаменты замка, некогда занимаемые Альбертом, были навечно закрыты, и сюда не допускался никто, кроме самых привилегированных. Здесь все сохранялось в том виде, как оно было в момент смерти принца; но по каким-то таинственным причинам Виктория приказала каждый вечер перестилать постель мужа и каждый вечер наливать в таз свежую воду, как будто он был все еще жив; и этот невероятный ритуал с регулярной скрупулезностью исполнялся почти сорок лет.

Таковым был внутренний культ; но и тело все еще подчинялось духу; дневные часы Виктория по-прежнему посвящала обязанностям и идеалам покойного. И все же с годами чувство самопожертвования ослабевало; природная энергия этого пылкого создания с удовлетворением направлялась в русло государственной деятельности; любовь к работе, которая была сильна в ней со времен девичества, воспряла со всей своей силой, и в преклонном возрасте быть отрезанной от своих бумаг и папок было для Виктории не облегчением, а пыткой. Так что как бы ни вздыхали и ни страдали утомленные министры, процесс управления до самого конца не обходился без нее. Но и это еще не все; издревле повелось, что законность неимоверного количества официальных документов зависела от наложения личной королевской подписи; и большая часть рабочего времени королевы посвящалась этой механической работе. Причем она совершенно не стремилась ее уменьшить. Напротив, она добровольно решила возобновить подписание армейских документов, от чего была освобождена актом парламента и чего долгие годы избегала. И ни в коем случае она не соглашалась воспользоваться для этого печатью. Но, наконец, когда все возрастающее число бумаг сделало медлительную антикварную систему неприемлемой, королева решила, что для определенных видов документов будет достаточно ее устной санкции. Каждую бумагу прочитывали ей вслух, после чего она говорила: «Одобряю». Часто она часами сидела перед бюстом Альберта и время от времени с уст ее срывалось слово «одобряю». Как-то по-волшебному звучало это слово, ибо голос ее уже давно утратил серебряную девичью звонкость и превратился в глубокое и сильное контральто.

Последние годы были годами апофеоза. В ослепленном воображении своих подданных Виктория воспарила к небесам, окутанная ореолом чистой славы. Критики замолчали; недостатки, которые двадцать лет назад всем бросались в глаза, теперь дружно игнорировались. То, что национальный идол весьма неполно представлял нацию, едва ли замечалось; тем не менее это было очевидной истиной. Громадные изменения, превратившие Англию 1837 года в Англию 1897-го, казалось, совершенно не коснулись королевы.

Невероятный индустриальный прогресс этого периода, значимость которого столь глубоко понимал Альберт, для Виктории практически ничего не значил. Удивительные научные открытия, весьма интересовавшие Альберта, оставляли Викторию совершенно равнодушной. Ее представления о вселенной и о месте человека в ней, о важнейших проблемах природы и философии за всю ее жизнь ничуть не изменились. Ее религия по-прежнему оставалось религией баронессы Лейзен и герцогини Кентской. Впрочем, здесь тоже можно предположить влияние Альберта. Ибо Альберт был прогрессивен в вопросах религии. Совершенно не веря в злых духов, он сомневался в чуде Гадеренской свиньи. Даже Стокмар, составляя меморандум по поводу обучения принца Уэльского, высказал предположение, что, хотя ребенок, «несомненно, должен воспитываться согласно вероучению английской церкви», тем не менее, следуя духу времени, нужно исключить из его религиозного образования веру в «сверхъестественные доктрины христианства». Это, однако, было уже слишком, и все королевские дети воспитывались в строго ортодоксальном духе. Иной подход сильно бы опечалил Викторию, хотя ее собственная концепция ортодоксальности была весьма нечеткой. Впрочем, ее натура, в которой было столь мало места воображению и утонченности, инстинктивно отталкивала ее от замысловатого исступления высшего англиканства; и значительно ближе ей была простая вера шотландской пресвитерианской церкви. Да этого и следовало ожидать; ведь Лейзен была дочерью лютеранского пастора, а между лютеранами и пресвитерианцами очень много общего. Долгие годы ее основным духовным наставником был доктор Норман Маклеод, простой шотландский священник; и когда их разлучили, она находила успокоение в тихих беседах о жизни и смерти с жителями Балморала. Ее абсолютно искренняя набожность нашла то, что хотела, в спокойных проповедях старого Джона Гранта и благочестивых высказываниях миссис П. Фаркарсон. Они обладали качествами, которыми еще четырнадцатилетней девочкой она искренне восхищалась в «Исследованиях Евангелия от св. Матфея» епископа Честерского; они были «простыми и понятными и полными правды и добрых чувств». Королева, давшая свое имя эпохе Милля и Дарвина, никогда не заходила дальше.

От общественных движений своего времени Виктория была в равной степени далека. Она оставалась безразличной и к самым малым, и к величайшим переменам. Во время ее молодости и зрелых лет курение было запрещено в приличном обществе, и до конца жизни она так и не сняла с него своей анафемы. Короли могли протестовать; приглашенные в Виндзор епископы и послы могли прятаться в спальнях и, вытянувшись на полу, тайком курить в каминную трубу — запрет оставался в силе! Логично было бы предположить, что женщина-монарх должна приветствовать одну из самых прогрессивных реформ, порожденных ее эпохой, — эмансипацию женщины, — напротив, при одном лишь упоминании об этом предложении кровь ударяла ей в голову. Когда в 1870 году ей попался на глаза отчет о собрании в поддержку движения женщин-суфражисток, она написала мистеру Мартину в королевском гневе: «Королева настойчиво требует призвать всех, способных говорить или писать, выступить против этой дикой и безнравственной глупости под названием „Женские права“, со всеми сопровождающими ее ужасами, на которые способны представительницы несчастного слабого пола, позабыв все женские чувства и женское достоинство. Леди заслужили хорошую порку. Эта тема так разозлила королеву, что она уже не может сдержаться. Бог создал мужчин и женщин разными — так пусть они такими и остаются. Теннисон прекрасно показал различия между мужчинами и женщинами в своей „Принцессе“. Если женщин лишить женственности, они станут самыми злобными, бессердечными и отвратительными существами; и как тогда мужчины смогут защищать слабый пол? Королева уверена, что миссис Мартин полностью с ней согласится». Аргументы были неопровержимы; миссис Мартин согласилась; и все же опухоль продолжала разрастаться.

И в другой области восприятие Викторией духа эпохи было твердо определено. Долгое время галантные историки и вежливые политики традиционно восхваляли королеву за ее правильное отношение к конституции. Но эти похвалы едва ли подкреплялись фактами. В поздние годы Виктория не раз сожалела о своем поведении во время кризиса в опочивальне и давала понять, что стала с тех пор мудрее. Но на самом деле на протяжении всей ее жизни довольно трудно проследить хоть какие-нибудь фундаментальные изменения в ее теории и практике конституционных дел. Тот же деспотический и эгоистичный дух, подтолкнувший ее на разрыв переговоров с Пилом, в равной степени заметен в ее враждебности к Пальмерстону, в ее угрозах отречения от трона Дизраэли, в ее желании наказать герцога Вестминстерского за участие в митинге в поддержку болгарского аристократизма. Было бы неверным утверждать, что сложные и деликатные принципы конституции укладывались в рамки ее умственных способностей; и в том развитии, которое претерпела конституция за годы ее правления, Виктория играла лишь пассивную роль. С 1840 по 1861 год власть Короны в Англии неуклонно возрастала; с 1861 по 1901 год она неуклонно слабела. Первый процесс шел благодаря влиянию принца-консорта, второй — благодаря влиянию великих министров. Во время первого этапа Виктория была, в сущности, придатком; во время второго бразды правления, с таким трудом поднятые Альбертом, неизбежно выпали из ее рук и были тут же подхвачены мистером Гладстоном, лордом Биконсфилдом и лордом Солсбери. Возможно, поглощенная рутиной и с трудом отличающая тривиальное от существенного, она лишь туманно представляла себе, что происходит. И все же к концу ее правления Корона ослабла так, как никогда за всю историю Англии. Достаточно парадоксально, но если бы Виктория, получившая высшие похвалы за одобрение политической эволюции, полностью осознала ее значение, она испытала бы крайнее недовольство.