Но королеву сблизило с ее подданными не только чувство личной симпатии; наконец она снова начала непосредственно и постоянно заниматься государственными делами. Вторая администрация мистера Гладстона (1880–1885) была сплошной серией неудач и закончилась печально и позорно; либерализм дискредитировал себя в глазах страны, и Виктория с радостью осознала, что ее недовольство министрами разделяет все большее число ее подданных. Во время суданского кризиса она была среди первых, кто высказался за необходимость похода на Хартум, и, когда пришло известие о гибели генерала Гордона, ее голос звучал во главе хора, обвиняющего правительство. В ярости она направила мистеру Гладстону угрожающую телеграмму, причем без всякого шифра, в открытом виде; и тут же было опубликовано ее письмо с соболезнованиями к мисс Гордон, в котором она обрушилась на министров, обвиняя их в вероломстве. Поговаривали, что она вызвала лорда Хартингтона, министра обороны, и сильно его отчитала. «Она ругала меня, как простого лакея», — сказал он, по слухам, одному своему другу. «Так почему же она не вызвала дворецкого?» — спросил тот. «О! — последовал ответ. — Дворецкий предпочитает в таких случаях не вмешиваться».

Но наступил день, когда не вмешиваться стало больше невозможно. Мистер Гладстон был повержен и ушел в отставку. Виктория в последней беседе держалась с ним с обычной вежливостью, но помимо обычных в таких случаях формальностей позволила себе лишь одно замечание личного характера, предположив, что мистеру Гладстону следовало бы немного отдохнуть. С сожалением он припомнил, как на подобной аудиенции в 1874 году она выразила ему доверие и назвала опорой трона; впрочем, перемена не была для него неожиданностью. «С того времени, — записал он позже в дневнике, — ее мысли и мнения сильно изменились».

Таковым было мнение мистера Гладстона, но большинство нации его ни в коей мерё не разделяло, и на всеобщих выборах 1886 года избиратели решительно показали, что политика Виктории полностью их устраивает; отбросив во тьму приверженцев самоуправления — этой мерзкой политики уединения, они привели к власти лорда Солсбери. Виктория была очень довольна. Необычная волна надежды охватила ее, с удивительной силой подняв ее жизненный дух. Ее привычки внезапно переменились; забросив уединение, лишь изредка прерываемое уговорами Дизраэли, она энергично бросилась в водоворот общественной активности. Она появлялась в гостиных, на концертах и парадах; она закладывала камни на строительствах; она прибыла в Ливерпуль на открытие международной выставки и под проливным дождем ехала по улицам в открытом экипаже среди бешено аплодирующей толпы. Обрадованная повсеместно оказываемому ей теплому приему, она с большей теплотой начала относиться к работе. Она посетила Эдинбург, где ливерпульская овация повторилась даже с большим размахом. В Лондоне она открыла Колониальную и Индийскую выставки, в Южном Кенсингтоне. Состоявшаяся по этому случаю церемония была особенно торжественной; звуки труб возвестили о прибытии Ее Величества; затем последовал национальный гимн; и королева, восседая на величественном троне из кованого золота, лично ответила на представленный адрес. Затем она поднялась и, выйдя на платформу с царскими воротами, поприветствовала восторженную толпу несколькими грациозными реверансами.

Следующий год был пятидесятым годом ее правления, и в июне замечательный юбилей отпраздновали с торжественной помпезностью. Виктория, окруженная высочайшими сановниками, в сопровождении сверкающего созвездия королей и принцев проследовала через бушующую энтузиазмом столицу, чтобы возблагодарить Бога в соборе Вестминстерского аббатства. В эти торжественные часы окончательно развеялись последние следы былой неприязни и былых разногласий. Королеву единодушно приветствовали как мать своего народа и как живой символ его имперского величия, и она откликнулась на это двойное выражение чувств со всей силой своей души. Она знала, она чувствовала, что и Англия, и английский народ безраздельно принадлежат ей. Ликование, любовь, благодарность, чувство глубокой признательности, бесконечная гордость — таковы были ее эмоции; но было и еще нечто, придающее ее чувствам особую глубину и окраску. Наконец-то после столь долгого перерыва к ней вернулось счастье — пусть лишь отрывочное и наполненное грустью, но тем не менее настоящее и несомненное. Непривычные чувства наполнили и согрели ее сознание. Когда после долгой церемонии королева вернулась в Букингемский дворец и ее спросили, как она себя чувствует, ответом было: «Я очень устала, но очень счастлива».

И вот после всех дневных хлопот настал долгий вечер — мягкий, спокойный и подсвеченный золотыми лучами славы. Ибо последний период жизни Виктории проходил в беспримерной атмосфере успеха и обожания. Ее триумф был результатом, вершиной более великой победы — необыкновенного процветания нации. Едва ли в анналах английской истории можно отыскать параллели непрерывному великолепию тех десяти лет, прошедших между двумя юбилеями Виктории. Мудрое правление лорда Солсбери принесло не только богатство и мощь, но и безопасность; и страна со спокойной уверенностью вкушала радости стабильного великолепия. И вполне естественно, Виктория тоже успокоилась. Она ведь тоже была частью обстановки — и весьма существенной частью — величественным, неподвижным буфетом в громадном салоне государства. Без нее пышный банкет 1890 года утратил бы все свое великолепие — удобный порядок незамысловатых, но питательных блюд, с полузаметным романтическим ореолом на заднем плане.

Ее собственное существование все больше приходило в гармонию с окружающим миром. Постепенно и незаметно Альберт отступил. Не то чтобы его забыли — это невозможно, — просто пустота, образовавшаяся после его ухода, стала менее мучительной и даже, в конце концов, менее заметной. Наконец-то Виктория оказалась способной пожалеть о плохой погоде без того, чтобы не подумать тут же, что ее «дорогой Альберт всегда говорил, что мы не можем ее изменить, так что пусть будет, как есть»; она даже могла порадоваться вкусному завтраку, не вспоминая, как «дорогой Альберт» любил яйца с маслом. И по мере того, как эта фигура постепенно растворялась, ее место неизбежно занимала сама Виктория. Ее существо, столько лет вращавшееся вокруг внешнего объекта, теперь сменило орбиту и нашло центр в самом себе. Так и должно было случиться: ее домашнее положение, груз общественной работы, ее непреодолимое чувство долга делали все остальное невозможным. Эгоизм заявил свои права. С возрастом уважение окружающих лишь возрастало, и сила ее характера, выплеснувшаяся наконец сполна, подчинила все вокруг сознательным усилием властной воли.

Мало-помалу было замечено, что внешние признаки посмертного влияния Альберта становятся все слабее. Траур при Дворе стал менее строгим. И когда королева проезжала по парку в открытой карете с шотландцами на запятках, служанки горячо обсуждали постепенно растущее пятно фиолетового вельвета на ее шляпке.

Но именно в семье влияние Виктории достигло апогея. Все ее дети вступили в брак; количество потомков стремительно возрастало; уже было много свадеб в третьем поколении; и к моменту смерти у нее было не менее тридцати семи правнуков. Фотография того периода показывает королевскую семью, собравшуюся в одном из громадных залов Виндзора, — изрядную компанию более пятидесяти человек с восседающей в центре царственной особой. Всеми ими она правила с мощным размахом. Мелкие заботы самых молодых членов семьи вызывали у нее страстный интерес; но и к старшим она относилась, как к детям. И особенно принц Уэльский испытывал перед матерью благоговейный страх. Она упорно не допускала его к делам правительства; и он находил себе другие занятия. Нельзя отрицать, что за ее глазами он вел себя повелительно; но в ее грозном присутствии все его мужество мгновенно испарялось. Как-то в Осборне, когда ему случилось, не по своей вине, опоздать к обеду, его видели стоящим за колонной и утирающим пот со лба, пока он пытался взять себя в руки и подойти к королеве. Когда же наконец он решился, она строго кивнула, после чего он тут же скрылся за другой колонной и оставался там до окончания вечера. Во время этого инцидента принцу Уэльскому было уже за пятьдесят.