В целом ее эстетические вкусы оставались неизменными со времен Мендельсона, Лендсира и Лаблаче. Ей по-прежнему нравились рулады итальянской оперы; она по-прежнему требовала высокого класса в исполнении фортепьянных дуэтов. Ее взгляды на живопись были твердо определены; сэр Эдвин, заявила она, идеален; манера лорда Лейтона оказывала на нее большое впечатление; а вот мистер Уатте был ей совершенно не по вкусу. Время от времени она заказывала гравюрные портреты членов королевской семьи; в таких случаях ей представляли первые пробные варианты, и, рассматривая их с невероятной скрупулезностью, она могла указать художникам на ошибки, порекомендовав одновременно и способы их исправления. Художники неизменно признавали, что замечания Ее Величества чрезвычайно ценны. К литературе она питала меньший интерес. Она увлекалась лордом Теннисоном; и поскольку принц-консорт восхищался Джорджем Элиотом[40] *, она проштудировала «Середину марта» и осталась разочарованной. Однако есть основания полагать, что произведения другой писательницы, чья популярность среди низших классов была одно время невероятной, вызывали не меньшее одобрение Ее Величества. А так, вообще, она почти не читала.

Однажды, впрочем, внимание королевы привлекла публикация, пропустить которую было невозможно. Мистер Рив издал «Мемуары Тревиля», содержащие не только массу чрезвычайно важных исторических сведений, но и далеко не лестные описания Георга IV, Уильяма IV и прочих особ королевской крови. Виктория прочла книгу и ужаснулась. Книга была, по ее словам, «отвратительной и скандальной», и она не могла найти слов, чтобы описать тот «ужас и возмущение», которые испытала, видя гревильскую «неучтивость, бестактность, неблагодарность к друзьям, злоупотребление доверием и оскорбительное вероломство по отношению к монарху». Она написала Дизраэли и сообщила, что, по ее мнению, «очень важно, чтобы книгу подвергли тщательной цензуре и дискредитировали». «Тон, в котором он говорит о королях, — добавила она, — крайне предосудителен и не имеет примеров во всей истории». Не меньше досталось и мистеру Риву за то, что он опубликовал «столь отвратительную книгу», и она поручила сэру Артуру Хелпсу передать ему ее глубокое недовольство. Мистер Рив, однако, не раскаялся. Когда сэр Артур сказал ему, что, по мнению королевы, «книга оскорбляет королевское достоинство», тот ответил: «Вовсе нет; она возвышает его за счет контраста между настоящим и прежним состоянием дел». Но это ловкое оправдание не произвело на Викторию ни малейшего впечатления; и когда мистер Рив оставил государственную службу, он не удостоился рыцарства, на которое по традиции мог бы рассчитывать. Возможно, если бы королева узнала, сколько едких замечаний в ее адрес мистер Рив тихо вычеркнул из опубликованных мемуаров, она была бы ему почти благодарна; но что бы В этом случае она сказала о Гревиле? Воображение содрогается при одной этой мысли. Что же касается более современных эссе на эту тему, Ее Величество, скорее всего, назвала бы их «несдержанными».

Но, как правило, часы отдыха были посвящены более приземленным развлечениям, нежели изучение литературы или любование искусством. Виктория обладала не только громадным состоянием, но и неисчислимыми предметами обихода. Она унаследовала невероятное количество мебели, украшений, фарфора, посуды, разного рода ценностей, и эти запасы изрядно пополнились за счет покупок, сделанных ею за долгую жизнь; к тому же со всех частей света нескончаемым потоком шли подарки. И за всей этой невероятной массой она постоянно и пристально следила, причем изучение и сортировка этих предметов доставляли ей внутреннее удовлетворение. Инстинкт собирательства глубоко коренится в самой человеческой природе; и в случае с Викторией он был обязан своей силой двум доминирующим мотивам — всегда присущему ей ощущению собственной личности и страстному стремлению к стабильности, надежности, к возведению прочных барьеров против времени и перемен, которое с годами росло и в старости стало почти одержимостью. Когда она рассматривала принадлежащие ей бесчисленные предметы или, скорее, когда, выбирая некоторые из них, она как бы ощущала живое богатство их индивидуальных качеств, она видела свое восхитительное отражение в миллионах граней, ощущала свое волшебное распространение в бесконечность, и была очень довольна. Именно так все и должно быть; но затем приходила удручающая мысль — все уходит, рассыпается, исчезает; французские сервизы бьются; даже с золотыми блюдами постоянно что-то случается; даже собственное Я, со всеми его воспоминаниями и опытом, которые и составляют его сущность, колеблется, умирает, растворяется… Ну нет! Так нельзя, такого быть не должно! Не должно быть ни перемен, ни потерь! Ничто и никогда не должно меняться — ни в прошлом, ни в настоящем — и менее всего она сама! Так что цепкая дама, накапливая драгоценности, объявила их бессмертными со всей решимостью своей души. Она никогда ничего не забудет и не потеряет ни единой булавки.

Она отдала приказ, запрещающий что-либо выбрасывать, — и ничего не выбрасывалось. Так, ящик за ящиком, гардероб за гардеробом, семьдесят лет накапливались платья. Но если бы только платья! Меха и мантии, и всякие оборки, и муфты, и зонтики, и шляпки — все было разложено в хронологическом порядке и снабжено бирками. Громадный шкаф был отдан куклам; в китайской комнате Виндзора стоял специальный стол со всеми ее детскими чашками, здесь же стояли и чашки ее детей. Воспоминания окружили ее плотной толпой. Во всех комнатах столы были усыпаны многочисленными фотографиями родственников; портреты, запечатлевшие их в во всех возрастах, покрывали стены; их фигуры стояли на пьедесталах закованные в мрамор, или мерцали с полок в виде золотых и серебряных статуэток. Мертвые, во всех формах — в миниатюрах, в фарфоре, в громадных в полный рост картинах, — окружали ее постоянно. Джон Браун стоял на ее столе, отлитый из чистого золота. Ее любимые лошади и собаки, наделенные вечной стойкостью, толпились вокруг ног. В центре, в серебряном сиянии, стоял обеденный стол; бронзовые Бой и Боз лежали рядом среди неувядающих цветов. Но придать каждой частице прошлого прочность мрамора или металла было недостаточно: нужно было надежно закрепить полноту и организацию самой коллекции. Она может пополняться, но изменяться ничего не должно. Ни одно платье не должно измениться, ни один ковер, ни одну портьеру нельзя было заменить; и если долгое использование делало замену необходимой, то рисунок и фасон должны быть столь точно воспроизведены, чтобы даже самый острый глаз не смог заметить отличий. Ни одну новую картину нельзя было повесить на стенах Виндзора, потому что те, что уже висели, развешивал сам Альберт, а его решения были вечными. Впрочем, таковыми были и решения Виктории. Гарантию вечности обеспечивали фотоаппаратом. Каждый принадлежащий королеве предмет сфотографировали с нескольких сторон. Все эти фотографии представили Ее Величеству и, когда она их тщательно изучила и одобрила, поместили в специальные, богато переплетенные альбомы. Затем рядом с каждой фотографией сделали запись, содержащую номер предмета, номер комнаты, в которой он хранился, его точное положение в комнате и основные его характеристики. Дальнейшая судьба каждого прошедшего эту процедуру объекта была окончательно предопределена. Все это множество вещей раз и навсегда заняло неизменную позицию. И Виктория, постоянно держа рядом один или два гигантских тома бесконечного каталога, просматривая их, размышляя и рассуждая о них, могла с двойным удовлетворением ощущать, что преходящесть этого мира остановлена силой ее могущества.

Вот так эта коллекция, постоянно разрастаясь, захватывая новые области сознания и все прочнее укореняясь в самой глубине инстинктов, стала одним из доминирующих факторов этого странного существования. Это была коллекция не просто вещей или мыслей, но и образов мышления и образов жизни. Важнейшей ее частью было празднование юбилеев — дней рождений, свадеб и смертей, каждый из которых требовал своих особых чувств, каковые, в свою очередь, следовало выразить в соответствующей форме. И форма эта — выражение радости или горя — была, подобно предметам, чувствам и мыслям, такой же частью коллекции. В определенный день, например, следовало возложить цветы к монументу Джона Брауна в Балморале; и к этой дате неизменно привязывался ежегодный отъезд в Шотландию. Неизбежно именно вокруг смерти — этого последнего свидетеля человеческого непостоянства — наиболее плотно скапливались ее воспоминания. Вероятно, и саму смерть можно усмирить, если только чаще вспоминать, — если достаточно страстно и настойчиво доказывать вечность любви? И поэтому к задней спинке каждой кровати, на которой спала Виктория, справа над подушкой была прикреплена посмертная фотография Альберта, лежащего в венках бессмертника. В Балморале, где воспоминаний было особенно много, бессмертные символы памяти присутствовали в удивительном изобилии. Обелиски, пирамиды, гробницы, статуи и гранитные пьедесталы с памятными надписями свидетельствовали о преданности Виктории мертвым. Здесь дважды в год, на следующий день после приезда, она совершала скорбный ритуал осмотра и медитации. Здесь 26 августа — в день рождения Альберта — у подножия бронзовой статуи, изображающей его в шотландском костюме, королева, вся ее семья, Двор и слуги собирались и молча поднимали бокалы в память об ушедшем. В Англии памятных символов было не намного меньше. Ни дня не проходило без какой-нибудь добавки в многогранную коллекцию: золотая статуэтка волынщика Росса; мраморная группа Виктории и Альберта в натуральную величину в средневековых костюмах и с надписью на пьедестале: «Ушедший в лучший мир и идущий за ним»; гранитная плита среди кустарников Осборна, информирующая посетителя: «Самая любимая такса королевы Виктории, которая привезла ее из Бадена в апреле 1872 года; скончалась 11 июля 1881-го».