С самого начала она заняла непреклонную позицию. В ней снова проснулась старая ненависть к России, зародившаяся еще с Крымской войны; она вспомнила неприязнь Альберта к русским; она ощущала уколы собственного величия; и в страстном запале она бросилась в бой. Ее возмущение Оппозицией — в сущности, любым, кто осмеливался симпатизировать России в ее спорах с Турцией, — не знало границ. Когда в Лондоне проходили антитурецкие митинги под председательством герцога Вестминстерского и лорда Шефтсбери и при участии мистера Гладстона и других известных радикалов, она сказала, что «с ними должен разобраться министр юстиции»; «Это не может быть конституционным», — воскликнула она. Ни разу в жизни, даже во время кризиса с фрейлинами королевской опочивальни, не проявляла она столь ярого фанатизма. Но ее недовольство обрушивалось не только на радикалов; оступившиеся консерваторы в равной степени ощущали его силу. Она бывала недовольна даже самим лордом Биконсфилдом. Совершенно не понимая вычурности его политики, она постоянно приставала к нему с требованиями активных действий, принимая его ухищрения за проявления слабости, и то и дело порывалась разжечь пожар войны. По мере развития ситуации, ее нетерпение становилось все сильней. «Королева, — писала она, — крайне озабочена и боится, что задержка приведет к недопустимому опозданию и навсегда подорвет наш престиж! Это не дает ей покоя ни днем ни ночью». «Фея, — сказал Биконсфилд леди Бредфорд, — ежедневно пишет письма и ежечасно шлет телеграммы; и я почти не преувеличиваю». Она кляла русских во весь голос. «А язык, — кричала она, — этот оскорбительный язык, который русские против нас используют! Кровь королевы кипит от ярости!» «О, — писала она немного позже, — если бы королева была мужчиной, она бы пошла и задала этим русским изрядную трепку! Пока мы с ними не разберемся, ни о какой дружбе не может быть и речи. В этом королева совершенно уверена».

Несчастный премьер-министр, толкаемый Викторией к насилию, со своей стороны был вынужден отбиваться от министра иностранных дел, который в принципе отрицал любую политику активного вмешательства. Так и приходилось ему лавировать между королевой и лордом Дерби. Впрочем, он получал небольшое удовлетворение, используя одного против другого — стимулируя лорда Дерби королевскими посланиями и умиротворяя королеву критикой высказываний лорда Дерби; однажды он дошел даже до того, что составил по требованию Виктории письмо, в котором яростно обрушился на своего коллегу и которое королева тут же подписала и без всяких изменений отослала министру иностранных дел. Но все эти козни давали лишь временное облегчение; и вскоре стало ясно, что воинственный пыл Виктории не погасить атаками на лорда Дерби; атаки на Россию — вот чего она желала и чего она обязательно должна была добиться. И вот, отбросив в сторону остатки сдержанности, она обрушила на своего друга целую серию угроз. Не раз и не два, а весьма часто заносила она над его головой угрожающий меч грядущего отречения от престола. «Если Англия, — писала она Биконсфилду, — готова целовать России ноги, я не собираюсь участвовать в этом позоре и сложу с себя корону»; и добавила, что если премьер-министр сочтет нужным, он может передать ее слова Кабинету. «Этой задержкой, — воскликнула она, — этой неопределенностью мы подрываем наш престиж и нашу позицию, тогда как Россия продвигается и вот-вот окажется у Константинополя! После этого во всем обвинят правительство, и королева будет столь унижена, что ей останется лишь отречься от престола. Будьте же смелее!» Она чувствует, снова писала она, что не может, как уже говорила, оставаться правителем страны, целующей ноги варварам — противникам свободы и цивилизации. Когда русские заняли окрестности Константинополя, она строчила по три письма ежедневно с требованиями войны; и когда она узнала, что Кабинет решил ограничиться посылкой флота в Галлиполи, то заявила, что «ее первым порывом» было «сложить терновую корону, в сохранении которой она не видит смысла, если положение страны останется таким, каково оно сейчас». Легко представить воздействие такого волнующего послания на Биконсфилда. Это была уже не Фея; это был джин, опрометчиво выпущенный им из бутылки и собирающийся показать свою сверхъестественную силу. И снова, ошеломленный, отчаявшийся, подорванный болезнью, он начинает подумывать о том, чтобы вообще выйти из игры. Лишь одно, сказал он с кривой улыбкой леди Бредфорд, удерживает его от такого шага: «Если бы я только мог выдержать ту сцену, что последует во дворце за моей отставкой, я бы немедленно это сделал».

И все же он победил. Королева была умиротворена; место лорда Дерби занял лорд Солсбери; и на конгрессе в Берлине все было брошено к его ногам. Он с триумфом вернулся в Англию и заверил восхищенную Викторию, что очень скоро она станет — если уже не стала — «Владычицей Европы».

Но очень скоро все переменилось. На всеобщих выборах 1880 года страна, не доверяющая будущей политике консерваторов и очарованная ораторским искусством мистера Гладстона, вернула к власти либералов. Виктория пришла в ужас, но не прошло и года, как ее ожидал еще один, и более чувствительный удар. Грандиозный роман подошел к концу. Лорд Биконсфилд, измученный возрастом и болезнями, но все еще движущийся, как неутомимая мумия, от банкета к банкету, внезапно обездвижел. Когда она узнала, что конец неизбежен, она, по какому-то внутреннему повелению, сбросила с себя всю царственность и с молчаливой нежностью склонилась перед ним, лишь как женщина и ничто больше. «Я послала осборнские примулы, — писала она ему с трогательной простотой, — и собираюсь посетить вас на этой неделе, но, думаю, вам лучше не волноваться и не разговаривать. И очень прошу, будьте хорошим и слушайтесь докторов». Она заедет к нему «по дороге из Осборна, что уже совсем скоро». «Все так расстроены вашей болезнью», — добавила она; она оставалась «навеки преданной вам, В.Р.И.». Когда ему вручили королевское письмо, старый комедиант распростерся на смертном одре, держа письмо на вытянутой руке, казалось, глубоко задумался и затем прошептал окружающим: «Это мне должен прочесть тайный советник».

Глава IX

СТАРОСТЬ

Между тем в личной жизни Виктории произошли существенные перемены. Браки старших детей расширили семейный круг, появились внуки, и возникло множество новых домашних интересов. Смерть короля Леопольда в 1865 году устранила доминирующую фигуру старшего поколения, и исполняемые им функции предводителя и советника большой группы немецких и английских родственников перешли к Виктории. Она с неуемной энергией вела необъятную переписку и с глубоким интересом вникала в мельчайшие подробности жизни постоянно плодящихся родичей. Она в полной мере вкусила и радости, и горести семейной привязанности. Особую радость доставляли ей внуки, к которым она проявляла терпимость, неведомую их родителям, хотя, когда этого требовали обстоятельства, могла быть суровой и с ними. Старший из них, маленький принц Вильгельм Прусский, был очень упрям; он позволял себе дерзить даже своей бабушке; и однажды, когда она велела ему поклониться одному из посетителей Осборна, открыто не подчинился. Этого нельзя было спустить: приказ твердо повторили, и ослушник, заметив, что бабушка внезапно превратилась в ужасающую леди, тут же покорился и отвесил глубокий поклон.

Как было бы хорошо, если бы все домашние проблемы королевы решались с такой же легкостью! Одной из самых больших неприятностей было поведение принца Уэльского. Теперь юноша был независим и женат; он стряхнул с плеч родительский гнет и начал поступать по своему разумению. Виктория испытывала сильное беспокойство, и худшие ее опасения, похоже, оправдались, когда в 1870 году он выступил свидетелем на бракоразводном процессе. Стало ясно, что наследник трона общается с людьми, которых она совершенно не одобряла. Что же делать? Она пришла к выводу, что виноват не только ее сын — виновато само устройство общества; и она направляет письмо мистеру Дилейну, редактору «Таймс», с просьбой «почаще публиковать статьи о страшной опасности и греховности нездоровой фривольности и легкомыслия во взглядах и образе жизни высших классов». И пять лет спустя мистер Дилейн написал статью именно на эту тему. Впрочем, эффект оказался весьма незначительным.