– Тиш-ш… – прошипел он.

– Что, Жаба дорогая?

Старик поднял брови и поднес палец к губам.

– Тс-с…

– Да что с тобой?

– Слушай, сегодня Ранкас выселяют. Я должен туда попасть. Дай-ка мне касочку!

– А я как пройду?

– У тебя есть удостоверение. Дай каску, а?

– Ладно, дам.

Он миновал контроль вместе с шахтерами. Жандармы свирепствовали. В тоске и отчаянье пораженья военачальники писали: «Пришлите побольше веревок, ожидается много добровольцев». Фортунато миновал контроль, прошел триста метров и припустил рысью. Пампа сверкала. В 1930-м Колумбия победила нас. Горькие предчувствия, вывалив язык, бежали к Селенью. За одиннадцать лет (1900–1911) в Путумайо добыли 4000 тонн каучука, погибло же всего 30 000 человек. Цена хорошая: семь жизней за тонну. Он знал и помнил здесь каждый кустик, каждый камень. В 1941-м мы победили Эквадор – три парашютиста взяли Пуэрто-Боливар. Фортунато бежал. Восемь раз проиграли мы войну чужеземцам, зато сколько раз победили своих! В необъявленной войне с индейцем Атуспарией победили мы (1000 убитых). В хрониках этой цифры нет, зато в испанском конфликте 1866 года числится шестьдесят убитых. В 1924 году 3-й пехотный полк без всякой помощи победил индейцев Уанкане (4000 убитых) – и два острова, Танкиле и Соль, осели на полметра под тяжестью трупов. В этой пампе, где так редко радует солнце, Фортунато родился, рос, любил, работал, жил. А теперь он бежал. В 1924 году капитан Саласар запер и сжег живьем триста жителей Чаулана. Вдали сверкнули кровли селенья. В страшном 1932-м в Трухильо убили пятерых офицеров, а расстреляли за это тысячу человек. Побеждали мы и при Мануэле Прадо: 1956 – Янакото (3 убитых); 1957 – Чин-Чин и Токепала (9 убитых); 1958 – Чепен, Атакоча и Куско (9 убитых); 1959 – Касагранде, Калипуи и Чимботе (7 убитых). Наконец, за несколько месяцев I960 года – Парамонга, Пильяо, Тинго-Мария (16 убитых).

пел красивым голосом сам Карамандука за сорок дет до того, как мясник Гильермо умиленно напевал его песню, а полк тем временем успешно перемалывал бастующих рабочих. Фортунато вспомнил имена своих овец – Пушинка, Перышко, Розочка, Ягодка, Чернушка, Кокетка, Флажок, Клевер, Лентяй, Плут, Фортунато – и чуть не заплакал…

Гильермо, прозванный Мясником, увидел на горизонте четкие очертаньяРанкаса.

Глава тридцать третья,

повествующая о причинах, побудивших храбреца Чакона переодеться женщиной

Когда Арутинго Вулканический Зад хочет особенно унизить Янакочу, он вопрошает: «Кто у вас самый храбрый? Чакон?» Люди, чуя недоброе, пытаются увильнуть от ответа, но, ударив кулаком по стойке, он орет: «Верно я говорю?» – «Верно, дон Эрмихио». И тут он, хлебнув еще раз, громко хохочет: «Чего ж он тогда оделся женщиной?» Крыть нечем – женщиной он оделся. Однажды дождливой ночью Сульписия дала ему юбку, шаль и шляпу. У нее у самой было одно платье, и Чакону пришлось надеть ее юбку, а шляпу и шаль – какой-то вдовы. Это верно, но верно и то, что судья несколько месяцев не выходил из дому. Любитель прогулок по площади и размышлений на балконе внезапно разуверился в радостях мира и ушел в затвор. Гулять он перестал. Нотабли обрастали бородой, поджидая его на углу. Судья, утративший вкус к передвиженью, лишил сограждан лицезрения Черного Костюма. Суд лопался от нерешенных дел, и для дона Сесара наступило золотое время. Миролюбивый секретарь каждое утро являлся к судье с кипой бумаг и входил в дверь, у которой дежурили толпы угрюмых людей, а через час выходил из нее с кипой приговоров. На обратном пути его осаждали родные осужденных. «Как там мой муж, дон Сесар?» – «Выходит». – «Как дон Поликарпо?» – «Выйдет в конце месяца». Судья болел душой за род человеческий. Он мрачно и молча бродил по коридорам, сдвигая шляпу то вправо, то влево, а тяжелая некогда рука прощала, вникала и миловала, словно он, не искавший радостей дружбы, обернулся к ним наконец. На улицу же он не выходил. Однако народ еще долго не решался показаться на площади в предзакатные часы его прогулок. Лишь некая очумевшая от счастья: парочка два дня подряд прошлась по площади в шесть часов. Ни жандармы, ни лавочники не посмели вмешаться. «Почему судья не выходит?» – удивлялись коммивояжеры. «Занимается…» – с неохотой отвечали им торговцы. Чем же он занимался? Вникал в тайны вселенной? Блуждал но лабиринтам сокровенных знаний, по тропкам ведовства? Весь день из его дверей выходили люди и возвращались с покупками или подарками. Они несли мясо, кур, консервы, водку; книг вроде не было. Да и где их возьмешь? В Янауанке нет книготорговцев, и купить можно только ежегодный альманах. «Он колдует, – под секретом сообщал Ремихио. – А носят ему сов, я сам видел».

Однажды грозовою ночью Эктор Сова перепрыгнул стену загона и прокрался к хижине, где Сульписия постилала себе на ночь овечью шкуру.

– Кто там? – спросила она, сжимая влажной ладонью рукоятку мачете.

– Это я, мать! Чакон.

– Слава тебе, господи! Откуда ты, Эктор?

– Не зажигай света, мать!

– Иди к огню, Эктор, погрейся. Голодный, а?

Он продрог и не ответил.

– Что ты там ешь, Эктор?

– Я почти что не ем.

– Где ты спишь?

– Где ночь застанет. Ладно, чтоб его убить, я и не то перетерплю.

Сульписия покачала головой.

– Ты его не убьешь. Он не выходит из дому. Его стерегут день и ночь триста человек. Он не выйдет, пока тебя не схватят. Жандармы рыщут повсюду, чтоб тебя поймать.

– Я знаю.

– Жандармы стерегут по всем углам на площади. Там только паук проскочит.

– Скажи-ка еще раз, мать!

– Только паук проскочит…

В жарком отсвете огня она увидела, как сверкнул его взор.

– А что, если я переоденусь?

Сульписия улыбнулась.

– Кем же ты оденешься, Эктор?

– Может, женщиной…

Сульписия засмеялась.

– Что народ скажет?

– А что, если я переоденусь и проберусь к нему на кухню?

– Смеяться будут! Ох, засмеют!..

– А если я им вынесу под юбкой его голову?

Лицо ее было плохо видно в свете свечи.

– Спросим коку, Эктор.

Он уже не дрожал. Они сели на пол и вынули по пригоршне коки. Кока не солжет, если спросишь еес чистым сердцем. Будет горчить – жди беды, вкусно жевать – бояться нечего. Они встали на колени.

– Матушка Кока, ты знаешь много, знаешь пути и дороги. Матушка Кока, Чакон хочет переодеться женщиной и убить одного злодея. Схватят его или нет? Матушка Кока, зеленая хозяйка, мы тебе верим – воде не верим, меди не верим, зверю не верим, только тебе, матушка.

Они ожесточенно жевали.

– Матушка Кока, зеленая хозяйка, помощница наша! Это я, Сульписия! Скажи мне правду. Скажи, что будет, если Чакон переоденется? Что будет, если мы пойдем убьем злодея? Схватят нас или нет? Убьют или нет? Матушка, скажи нам!

– У меня не горчит, – радостно сказал Чакон. – Меня не схватят. А тебе она что сказала?

– Все хорошо, – ответила Сульписия. – Знаешь, у меня у самой одно платье. Юбку я тебе дам, а шали второй нету. Здесь у меня соседка есть. Подожди, Эктор, сейчас приду. Я ей как-то одолжила мешок картошки. Она мне даст какую-нибудь тряпицу.

Сульписия вернулась через полчаса и принесла старую синюю шаль и разъеденную дождями фетровую шляпу. Храбрец Чакон переоделся женщиной.

– Сходи, Сульписия, на площадь, – сказал он. – Купи чего-нибудь.

Она вернулась в испуге.

– Дело плохо, Чакон. Кабрера меня заметил.

Чакон перестал жевать.

– Как это?

– Остановил меня и говорит: «Ты что тут делаешь? Чего в такое время ходишь?»