— Э мауру а вау, таахи каттам! Я счастлив, великий отец! — не дав опомниться Тукопане, сказал Дэвис, как только умолк юнга. Это была ритуальная фраза, которую полагалось говорить молодому человеку, с благодарностью принимающему покровительство приемного отца. Дэвис произнес ее громко, почтительно и, как требовал обычай, склонив голову на грудь.

Вождь, очевидно, сначала подумал, что краснобородый перевел ему смысл песни усыновленного юнги, но быстро сообразив, в чем дело, свирепо выпучил глаза.

— Паурки! Тутаи оури! Свинья! Негодная тварь! Ита маитаи нуи! Лжец, подлый обманщик! Кутуи франи кархоури! Трусливый белый француз! — Он так кричал, что казалось, вот-вот задохнется. — Сабби, ати пои! Болван, дурная голова! Опу эна миконари! Темный, как ночь, христианин!

Неожиданно объявив себя братом маленького Тома, Дэвис, разумеется, не предполагал, что его хитрость вызовет у Тукопаны такой бешеный гнев. А причиной всему было то, что Дэвис, сам того не желая, перед всем племенем выставил великого и мудрого вождя человеком, достойным, по понятиям полинезийцев, презрения.

Дело в том, что на Фату-Хиве и многих других островах Океании, где существовал каннибализм, родственным связям придавалось очень большое значение. Чтобы какой-нибудь из родственников члена касты бесстрашных случайно не оказался у него на столе в качестве закуски, полагалось знать не только всех членов своего рода, но и тех, кто так или иначе с ним породнился. Если обнаруживалось, что кто-то не знает пусть даже своего десятиюродного брата, в глазах соплеменников тот терял всякое уважение, ибо это значило, что, встретившись с родственником, он мог при известных обстоятельствах убить его и тем самым совершить поступок, который у полинезийцев считался не преступлением, но гнуснейшей низостью.

Вот почему прежде, чем кого-то усыновить, будущий приемный отец обязан был хорошо разузнать всю родословную приемыша. Конечно, при сложившейся ситуации Тукопана сделать этого не мог, да и сомнительно, что на его месте об этом кто-то подумал бы. Но по тому, как, услышав ритуальную фразу Дэвиса, все вокруг замерли, было видно, что маркизанцев потрясла именно вопиющая неосведомленность вождя. Словно не понимали этого с самого начала. Ясно же было, что о родственниках юнги вождь ничего не знает и знать не может, но… Позор-то налицо, осрамился великий Тукопана. А «подарок» вождю воинов франи? Не пошлет же ему Тукопана на танире[3] своего сына. Но ведь все уже решено. Как же отменит Тукопана свое собственное решение? Где это слыхано, чтобы великий вождь сказал слово и не сделал! И потом, если этот краснобородый стал сыном Тукопаны, тогда вообще никого из пленников нельзя тронуть. Они же воины сына Тукопаны… А какая была схватка и какая победа! Ни один кархоури не ушел, все в клетки попали.

Да, в нелегкое положение поставил краснобородый Тукопану. Но какой же вождь признает свою оплошность? Что будет тогда с его авторитетом?

Однако опровергнуть заявление пленника Тукопане было нечем, и он, видя, что краснобородый собирается что-то объяснять, кричал, задыхаясь:

— Замолчи, негодная тварь! Ничего не говори, мы тебя не слушаем! Никто тебя не слушает! Ты лжец, ты свинья на танире!

Весь внутренне сжавшись, Дэвис молил бога не дать ему ослабить волю. Он понимал, что замолчать ему нельзя, иначе конец, и сознавал, что сейчас все будет зависеть от его самообладания, от того, насколько убедительно он сможет продолжать эту смертельную игру.

— Прости, великий отец, — сказал он печально, — твой недостойный сын разгневал тебя, накажи его. — Дэвис отлично знал, что полинезийцы своих детей никогда не наказывают. Как можно наказывать тех, кого нужно любить?

Тукопана было вскочил, хотел бросить в лицо пленнику еще какое-то обвинение, но тотчас же снова сел, воскликнув с радостным озарением:

— Х-хе, ты коричневый! Кожа у тебя коричневая! Ты сам говорил, э, говорил? Что? Х-хе, коричневый!

— Это правда, великий отец. — Дэвис чувствовал, как его лоб покрывался холодной испариной. — Мой младший брат белее меня, его даже солнце не делает коричневым. Но это потому, что до тебя у нас были разные отцы. Мой первый отец был коричневым, а первый отец брата — белым. Но мать у нас одна, и ты, великий отец, видишь это по нашим глазам. Посмотри, разве у нас двоих не глаза братьев?

Все еще окруженный женщинами, теперь, правда, застыло-притихшими, юнга напряженно следил за ходом разговора. Как и все пленники, он ничего не понимал, но голос, казалось, спокойного капитана вселял надежду. Мальчик натянуто улыбался. Остальные пираты сидели в клетках угрюмо сосредоточенные, молча ждали, чем все кончится. Когда старый маркизанец бесновался, от каждого его вопля они невольно вздрагивали, но мужество юнги и капитана вынуждало джентльменов удачи держать себя в руках. Если этот татуированный дьявол орет, не все еще потеряно. Орет, чтобы доказать что-то, торгуется, значит. Уж как-нибудь заговорить ему зубы капитан сумеет. Дэвис — да не сумеет?!

Между тем, зыркая то на мальчика, то на краснобородого капитана, Тукопана все более заметно начинал волноваться. Определенно, он был в замешательстве. Действительно, глаза у обоих совершенно одинаковые, ярко-голубые и как будто в лучистых росинках… «Х-хе, ерунда! Вот у того пленника глаза тоже голубые… Нет, вроде не очень, чуть сероватые…»

Наверное, любвеобильный Тукопана охотно взял бы в сыновья и Дэвиса, но… Положим, на его оплошность соплеменники посмотрели бы сквозь пальцы. Ну, поспешил немножко Тукопана, не расспросил всего вовремя. Не велика беда, ритуал усыновления еще не закончен, так что исправить ошибку не поздно. Но разве бесстрашные согласятся лишить себя такой добычи? Да они растерзают Тукопану, если из-за него придется отпустить на волю всех пленников… А если эти двое все-таки братья? Обрушится тогда на Тукопану гнев величайшего из великих богов, пресветлого властителя Земли и Неба, могущественного и непобедимого Тики. Позволил сына убить, дитя свое… Подлый, гадкий, презренный Тукопана!.. «Нет-нет, не может этого быть. Краснобородый все врет, он лжец, трусливый белый француз! Корчит из себя бесстрашного воина и треплет языком, чтобы обманом спасти свою шкуру… А вдруг?»

И вождь принял соломоново решение.

— Хорошо, — сказал он сердито. — Когда мой сын научится говорить, я спрошу его. До той поры ты будешь там, в клетке. Я тебя не видел, мои уши тебя не слышали.

По угрюмо ожидавшей толпе маркизанцев прокатился вздох облегчения. Мудрый Тукопана рассудил правильно. Пока его молодой сын научится говорить, времени пройдет немало, и все это время краснобородый ему будет никто. Он его не видел и не слышал, да, не видел и не слышал. Краснобородый — невольник племени, а все его воины — добыча. «Х-хе, добыча! Х-хе, добыча!»

И снова взрыв ликования:

— Тукопана таа-хи-туэ! Тукопана таа-хи-туэ! Тукопана великий, как океан!

В ту же минуту к Джону бросились четыре дюжих воина. Они подхватили его клетку и, гортанно что-то прокричав, вприпрыжку куда-то побежали.

Все произошло так быстро и для пиратов так внезапно, что они не сразу опомнились.

— Капитан! Капитан! Грязные таипи! Грязные таипи! — запоздало послышались на площади отчаянные вопли маленького Тома. Он, вероятно, хотел бежать следом за капитаном и яростно с кем-то боролся, но не мог вырваться.

— Томми, рыжий ангелочек… — подавляя сотрясавшие его рыдания, повторял про себя Джон.

Потом с него сорвали одежду и голым подвесили в клетке, как попугая, под каким-то ветвистым деревом. Вместе с одеждой забрали и нож, на который он так рассчитывал.

Такая же участь, кроме юнги, постигла всю команду «Флайин стар». С площади клетки с пленниками унесли в разные концы поселка, подвесили их на деревья и зорко сторожили, но и без этого о побеге нечего было и думать. Сколоченные из прочнейшего железного дерева клетки голыми руками не сломаешь.

Удача покинула лихих джентльменов навсегда. Кого раньше, кого позже, но всех ждала гибель. Грозила она и Джону.