Гнездятся они на прибрежных скалах, а материал для гнезд берут у самой кромки моря — выброшенные на берег водоросли. Носить их оттуда трудно и хлопотно. Куда легче стащить пучок-другой у соседа. Потихоньку стянет, подомнет под себя — и быстренько прихорашиваться, как будто только этим и занимался. Если же сосед заметит и негодует, воришка таращится на него с искренним изумлением: кто я? Да вы с ума сошли!

Во всем же остальном они очаровательны, если не считать, конечно, воинственного упрямства. Они все-таки заставили нас спешиться и прокладывать себе и лошадям дорогу кнутами. Я, правда, не могу сказать, что кнут действовал всегда успешно.

Обогнув преградивший нам путь залив, мы круто повернули влево и вскоре подъехали к подножию горы Асборн, а еще через некоторое время — к тому самому холму Развалин, у которого Мартинсен обещал охоту и отдых. Холм и впрямь походил на развалины. Словно разрушенный древний замок возвышался над обширной, километров шесть по диаметру, котловиной, густо поросшей осокой, лопухами и вереском.

Перед нами расстилался лучший уголок всего Восточного Фолкленда. На диво тучная растительность, два небольших пресноводных озера и тишина. Полдня, пока мы ехали от Порт-Стэнли, жгучий ветер пронизывал нас. Здесь же только дождь слегка осоку колышет. Не случайно эту затишную долину выбрали себе для пастбища дикие лошади и дикий рогатый скот. Тех и других мы увидели, едва спустившись в котловину. Скот был далековато, а лошади метрах в пятистах. Табун голов на триста, чалой и серо-стальной масти. Очень забавные лошадки, чуть крупнее ослов, но, как и полагается настоящим мустангам, более изящные. Этакие грациозные скакунчики.

Наше появление их насторожило. Подняв головы, все, как по команде, повернулись в нашу сторону.

Моя Кейси, до сих пор утомленно спокойная, вдруг поскакала во весь опор. Еще бы минута, и она бы сбросила меня на землю, но я успел схватиться за уздечку и повиснуть на гриве. Туго стянутые удила сначала было урезонили ее, но лишь до того момента, когда раздалось призывное ржанье в табуне. Кейси ответила на него таким выбрыком, что я не пойму, как мне удалось не выпустить из рук уздечку. Только это и спасло мою конягу. Дикие жеребцы в табуне ее бы неминуемо загрызли. Даром что невелики ростом, их — табун.

— Ич-ча, вольницу почуяла, — одобрительно глядя на меня, сказал подъехавший Мартинсен. — она их сколько, дикарей!

Сняв с плеча ружье, он дважды выстрелил поверх голов табуна. Что произошло потом, я и сейчас еще вспоминаю с невольной дрожью. Табун будто вихрем взметнуло. Множество коней, давя друг друга, неслись как одно многоголовое и многоголосое чудовище. Сотни копыт спрессованной лошадиной массы на своем пути все словно сбривали. Казалось, за табуном летело испепеляющее котловину пламя. Только что там стояла высокая и густая, как камыш, осока, и вот уже черно. Не приведи господь, если бы вся эта лавина повернула к нам!

Поняв, о чем я думаю, Мартинсен улыбнулся:

— Который год пужаю, непременно от выстрела бегут. На выстрел из зверья один медведь идти горазд, по Северу помню. А дикий конь, он пужлив, не пойдет.

— Вытоптанного жаль, — сказал я, смутившись.

— Осоке это ничего, омолодится. Пужать вольницу надо, Кейси-то она как взноровилась. Опасно, когда табун поблизости.

Стреножив коней, мы отпустили их пастись, а сами поднялись на холм, к базальтовым развалинам. У Мартинсена здесь оказалась обжитая пещера, вернее просторный грот, отлично приспособленный для временного охотничьего приюта. Пол в несколько слоев покрыт бычьими шкурами. Из таких же шкур сделан полог у входа. Чтобы они меньше вбирали влагу и не разлагались, Мартинсен обработал их золой с солью и сшил по две вместе мездрою внутрь.

У потолка два фонаря «летучая мышь». На стенах развешаны плетенные из сыромятной кожи лассо, широкие, со стальными кольцами, лошадиные подпруги и соединенные полутораметровыми кусками лассо металлические шары — боласы. Тут же висят коса, зачехленный в брезент топор, всякая мелочь.

Над вырытым посередине грота очагом тренога с законченным ведерным котлом. Рядом, у стены, на продолговатом плоском камне подобие кухонного стола. Горка оловянных мисок, чашки, заварной и обычный чайники, керамические баночки с солью, перцем, чаем, разными пряностями.

В глубине грота — укрытые шкурами спальные мешки, охапка сухой осоки, канистра с керосином и порубленные, как дрова, бычьи кости. Это и есть фолкендские «дрова». На побережье топят выброшенными морем китовыми ребрами, а в центральных районах острова — скелетами погибших крупных животных. Немного осоки на растопку — кости горят так же жарко, как сухие березовые дрова.

Зажигая фонари, Мартинсен поглядывал на меня с хитроватой усмешкой: мол, ну, что скажешь? В Порт-Стэнли и в дороге о гроте он ничего не говорил, явно хотел поразить меня неожиданностью. Сказал, однако, нарочито буднично;

— Сумеречно тут, при свете оно лучше. Располагайтесь, я пока костерок разведу, обогреемся маленько.

После долгой тряски на хребтине лошади я с удовольствием растянулся на мягких бычьих шкурах. Так вот за что лондонские миллионеры выкладывают десятки тысяч фунтов стерлингов. На их языке это называется путешествием в глубь веков или бегством от цивилизации. Мартинсену, который всегда их сопровождает на охоту, они, понятно, платят гроши. Бешеных денег стоит дорога от Лондона до Порт-Стэнли и лицензия на убой дикого быка. Не знаю, как губернатор архипелага разрешил мне воспользоваться всей этой экзотикой бесплатно. Реклама, наверное, прельстила. Первый советский литератор на Фолклендах, что-нибудь да напишет.

Стадо дикого скота на Восточном Фолкленде уникальное. Теперь, когда вся наша планета давно обжита, оно, пожалуй, единственное в мире.

Лет триста назад это были обыкновенные домашние быки и коровы, завезенные сюда вместе с лошадьми из соседней Патагонии. Постоянного населения на острове в то время еще не было. Скот завезли какие-то моряки, которые к Фолклендам, судя по всему, больше не возвращались. Почти столетие патагонские новоселы оставались без присмотра. Скорее всего, о них вообще забыли. Когда колонисты, приехавшие осваивать Восточный Фолкленд, высадились на его берегах, они были поражены, увидев на заброшенном в океане необитаемом клочке суши огромное количество диких животных, похожих на домашний скот. Правда, на домашних коров и лошадей они походили не совсем. Лошади были чересчур уж мелкие и словно обутые в галоши. Мягкая торфяная почва изменила у них форму копыт. Они стали намного длиннее и шире, чтобы лошадь больше имела опоры. Очевидно, по этой причине уменьшился и вес коней. Рогатый же скот в своих размерах значительно увеличился. Он более спокойный, не носится галопом, как лошади, по острову и на торфяниках чувствует себя нормально. Суровый климат Субантарктики его только закалил, а скудные на первый взгляд пастбища оказались питательнее патагонских.

Дикие лошади колонистов не заинтересовали. Для работы они не годились, слишком слабые. И мясо несъедобное. Зато жирный рогатый скот был как дар небесный. Его истребляли сотнями и тысячами. В конце концов от былого множества осталось одно стадо голов на семьсот, которые спас побывавший на острове Чарлз Дарвин. Великий натуралист убедил губернатора Порт-Стэнли, что когда-то завезенный из Патагонии скот на Фолклендах с течением времени настолько видоизменился, что сейчас представлял собой ценную субантарктическую породу. Путем естественного отбора сама природа создала то, на что ученым понадобились бы десятки лет. И неизвестно, получился ли бы такой же блестящий результат.

Бездумное истребление животных прекратили. Диких коров начали приручать, но большую часть стада, как советовал Дарвин, решили не трогать. Однако скоро заметили, что число оставленных на воле животных время от времени резко сокращалось. Потом выяснилось, что виноваты во всем быки.

Между матерыми и молодыми дикими самцами непрерывно происходят жестокие схватки, которые часто приводят к массовой гибели молодняка. Но это полбеды. Главное несчастье в другом. Старые самцы почему-то агрессивно настроены против коров на сносях. Если корова перед отелом не успеет отбиться от стада и принести детеныша в укромном месте, она и теленок обречены.